Швейк в денщиках у фельдкурата

  
Ярослав Гашек
 
Швейк в денщиках у фельдкурата
   
Последние дни жизни Ярослава Гашека
 
Осенью 1920 года Ярослав Гашек вернулся из Советской России в родную Прагу.
Перед отъездом он говорил о своём желании «работать дома для революции». Но «дома» всё сложилось иначе, чем он надеялся. Убедившись в мизерности происшедшего на его родине переворота, он, глубоко разочаровавшись в нём, вместо того, чтобы яростнее ринуться в драку, начисто отошёл от активной политической деятельности. Он сохранял ясность политической мысли, но дел у него она не порождала. Революционной работой Гашека стал его литературный труд над созданием сатирического романа «Приключения бравого солдата Швейка». В этом романе Гашек в остроумной форме изобразил сопротивление солдат, не желавших участвовать в империалистической войне.
Через некоторое время после возвращения в Прагу Гашек стал вести жизнь трактирного завсегдатая, пропивая остаток своих дней. Друзьям удалось увезти его в деревню, но было уже поздно: смерть стояла за его плечами. Умирал он трудно. Но даже на смертном одре, холодея, он нашёл в себе силы пошутить:
«Не щади меня, — сказал Гашек лекарю, пытавшемуся инъекциями облегчить его страдания. — Я тоже так изводил Швейка. Это справедливо! — И минуту спустя: — Смерть, человече, неплохая штука. Знай я, что мне будут пихать клистир в зад да лить такую гадость в глотку, я б давно уж помер!»
3 января 1923 года, через два с половиной года после возвращения на родину, Ярослав Гашек расстался с жизнью.
  
Швейк в денщиках у фельдкурата
 
Уже третий день Швейк служил в денщиках у фельдкурата Отто Каца и за это время видел его только раз. На третий день пришёл денщик поручика Гельмиха и сказал Швейку, чтобы тот шёл к ним за фельдкуратом.
По дороге денщик рассказал Швейку, что фельдкурат поссорился с поручиком Гельмихом и разбил пианино, что он в лоск пьян и не хочет итти домой, а штабс-капитан Гельмих, тоже пьяный, выкинул фельдкурата на лестницу, и тот сидит у дверей на площадке и дремлет.
Швейк прибыл на место и встряхнул фельдкурата. Тот замычал и открыл глаза. Швейк взял под козырёк и отрапортовал:
— Честь имею явиться, господин фельдкурат!
— А что вам здесь надо?
— Осмелюсь доложить, я пришёл за вами, господин фельдкурат.
— Пришли за мной? А куда мы пойдём?
— Домой, господин фельдкурат.
— А зачем мне итти домой? Р…азве я ее дома?
— Никак нет, господин фельдкурат, вы — на лестнице в чужом доме.
— А как… как я сюда попал?
— Осмелюсь доложить, были в гостях.
— В гостях? В гостях я не был. Это вы… ошибаетесь…
Швейк приподнял фельдкурата и прислонил его к стене.
Фельдкурат шатался из стороны в сторону, наваливался на Швейка и всё время повторял:
— Я у вас сейчас упаду… упаду… — повторял он, глупо улыбаясь.
В конце концов Швейку удалось прислонить его к стене, и тот в этом положении снова попытался заснуть. Швейк разбудил его.
— Что вам угодно? — спросил фельдкурат, делая тщетную попытку съехать по стене на пол. — Кто вы такой?
— Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, — ответил Швейк, снова подпирая фельдкурата к стене, — я ваш денщик.
— Нет у меня никаких денщиков, — с трудом выговаривал фельдкурат, покушаясь упасть на Швейка, — и я не фельдкурат… Я — свинья!.. — прибавил он с пьяной откровенностью. — Пустите меня, сударь, я с вами не знаком!
Короткая борьба окончилась решительной победой Швейка; он воспользовался своей победой для того, чтобы стащить фельдкурата с лестницы до парадного, где фельдкурат оказал серьёзное сопротивление, не желая быть вытащенным на улицу.
— Я с вами, сударь, не знаком, — пыхтел он Швейку в лицо. — Знаете Отто Каца? Это — я. Я у архиепископа был! — галдел он, держась за дверь. — Во мне Ватикан заинтересован!
Швейк отбросил «осмелюсь доложить» и заговорил с фельдкуратом в более интимном тоне.
— Отпусти руку, говорю, — сказал он, — а не то дам тебе раза! Идём домой — и баста! Не разговаривать!
Фельдкурат отпустил дверь и навалился на Швейка.
— Тогда пойдём куда-нибудь. Только в «Цугам» [1] я не пойду, я там остался должен.
Швейк вытолкнул фельдкурата из парадного и поволок его по тротуару по направлению к дому.
— Это ещё что за птица? — полюбопытствовал один из прохожих.
— Это мой брат, — пояснил Швейк. — Получил отпуск и приехал меня навестить, да на радостях выпил, — не думал, что застанет меня в живых.
Услыхав последнюю фразу, фельдкурат, жеманно изгибаясь по направлению к воображаемым зрителям, промычал на мотив из какой-то никому не известной оперетки: «Если кто-нибудь из вас помер, пусть заявится в течение трёх дней в штаб корпуса, чтобы труп его был окроплён святой водой…» — и замолк, норовя упасть носом на тротуар.
Швейк, подхватив фельдкурата подмышки, поволок его дальше. Вытянув вперёд голову и волоча за собой ноги, как кошка с перешибленным хребтом, фельдкурат плёлся, бормоча себе под нос:
— Dominus vobiscum et cum spiritu tuo [2].
У стоянки извозчиков Швейк посадил фельдкурата на тротуар, прислонив к стене, а сам пошёл торговаться с извозчиками. Один из извозчиков заявил, что знает этого пана очень хорошо, что раз уже его возил и больше не повезёт.
— Заблевал мне всё, — ответил Швейку извозчик, — да ещё и не заплатил. Возил я его часа два; пока нашёл его квартиру. Только через неделю, после того как я три раза к нему заходил, он дал мне за всё пять крон.
Наконец, после долгих переговоров один из извозчиков взялся отвезти его. Швейк вернулся за фельдкуратом. Тот спал. Его чёрный котелок (он обыкновенно ходил в штатском) кто-то снял у него с головы и унёс. Швейк разбудил фельдкурата и с помощью извозчика погрузил его на пролётку. На пролётке фельдкурат впал в полное отупение, принял Швейка за полковника семьдесят пятого пехотного полка, Юста, и несколько раз повторил:
— Не сердись, дружище, что я тебе тыкаю. Я — свинья!
С минуту казалось, от тряски пролётки по мостовой к нему возвращается сознание. Он сел прямо и запел какой-то отрывок из неизвестной песенки.
Однако через минуту он потерял всякое соображение и, обращаясь к Швейку, спросил, прищурив глаза:
— Как поживаете, мадам? Едете куда-нибудь на дачу?
И, так как в глазах у него всё двоилось, он осведомился:
— У вас уже взрослый сын?
Причём указал пальцем на того же Швейка.
— Сядешь ты или нет! — прикрикнул на него Швейк, когда фельдкурат хотел залезть на облучок. — Я тебя научу порядку!
Фельдкурат затих и глядел из пролётки маленькими поросячьими глазками, совершенно не постигая, что, собственно, с ним происходит.
Внезапно он повернулся к Швейку и тоскливо сказал:
— Сударыня, дайте мне первый класс, — и сделал попытку снять штаны.
— Застегнись сейчас же, свинья! — заорал на него Швейк. — Тебя уже и так все извозчики знают. Один раз уже облевал всё, а теперь ещё и это хочешь. Не воображай, что опять не заплатишь, как в прошлый раз.
Фельдкурат меланхолически подпёр голову рукой и стал напевать:
 
 
Меня уже никто не любит…
 
 
Но внезапно прервал своё пение и строго заметил:
— Простите, милейший, но вы — болван! Я могу петь, что хочу.
Тут он, как видно, хотел засвистать какую-то мелодию, но вместо свиста из глотки у него хлынуло такое здоровенное «тпрру», что пролётка остановилась.
Когда, спустя некоторое время, они, по распоряжению Швейка, снова тронулись в путь, фельдкурат стал раскуривать пустой мундштук.
— Не закуривается, — сказал он безнадёжно, вычиркав всю коробку спичек. — Раскурите мне вы.