Записки майора Томпсона. Некий господин Бло

Во Франции женщины делают все от них зависящее, чтобы привлечь к себе внимание, но при этом стараются выразить живейшее удивление, если какой-либо незнакомец проявит столь горячую заинтересованность, что не сможет скрыть ее. Светская дама [70] придет в негодование, если с ней кто-то осмелится заговорить на улице, но она почувствует себя глубоко несчастной, если никто не попытается этого сделать. «Ко мне больше не пристают на улицах», — скажет она однажды с откровенной грустью, понимая, что начинает стареть.
Англичанка в этом отношении может быть совершенно спокойна, к ней никто никогда не привяжется. Если же вдруг, что совершенно невероятно, какой-нибудь подозрительный незнакомец вздумал бы пойти за ней, традиционный полисмен тут же навел бы традиционный порядок, поскольку и полисмены этих двух стран также весьма различны. Мартина рассказывала мне, что однажды, когда она была еще совсем молоденькой, но уже «преследуемой на улицах» девушкой, она бросилась к блюстителю порядка, надеясь найти у него защиту.
— Господин полицейский, этот человек меня преследует!
— Очень сожалею, что не могу поменяться с ним местами, — ответил тот, продолжая спокойно регулировать движение [71].
И это еще не самое главное различие.
Настоящий антагонизм кроется в другом. Обычно, если речь заходит о каком-нибудь французе, вскользь упомянут о нем самом, долго будут распространяться о его любовнице и даже словом не обмолвятся о его жене. Когда же речь заходит о каком-нибудь англичанине, то говорят преимущественно о нем самом, скажут несколько слов о его жене, но никогда о его любовнице. Порой я думаю, что француз без любовницы подобен англичанину без клуба… By Jove!.. Сохрани меня бог от каких-либо обобщений. Я имею в виду здесь лишь определенные слои городского населения (хотя деревенские девушки под маской скромности скрывают куда больше смелости, чем их городские подруги).
* * *
Ясно одно: природная склонность французов к любовным приключениям и их стремление воспитать своих детей в уважении к семейным традициям приводят к тому, что Франция является, по-видимому, страной, где самое простое — осложнить жизнь и самое сложное — упростить ее. У нас подобные сложности встречаются гораздо реже и, кроме того, не так бросаются в глаза. Из-за отсутствия детей в доме у нас легче решаются на развод, но зато бесконечно долго колеблются, прежде чем совершить убийство из ревности.
Правила игры в крикет распространяются в Англии и на сердечные неурядицы (которые даже в театре никогда не выглядят комически). Англичанин должен сохранять самообладание, теряя жену, так же как он сохраняет его, проигрывая партию в крикет. Если, к несчастью, он оказывается плохим игроком и убивает своего соперника, ему тут же напоминают, что подобные вещи делать не полагается. И рассчитывать на снисходительность суда ему не приходится. По другую сторону Ла-Манша присяжные, вероятно, преисполнились бы симпатией к нему. At home [72] он получит вежливое письмо, которое начинается словами «милостивый государь», а кончается «преданный вам», но в котором, между прочим, он уведомляется, что его, к сожалению, должны повесить…
Во Франции, где женщина юридически лишена всех прав, все создано для женщин и самими женщинами. Площадь Звезды и магистратура, ирония и политика, галантность и Республика — все это слова женского рода.
В Англии, где женщина юридически имеет все права, ничто не создано для женщин, даже мужчины. Правда, флотилия — слово женского рода, но в остальном преобладает мужской род. Нет ничего более лестного, чем сказать о женщине, что она a good sport [73].
Именно это и говорили мне об Урсуле.
Мы уже видели, как Мелтенхем своим воспитанием постарался превратить ее в мужчину. В Англии все способствует успеху этого могучего заговора против женщин: интенсивное занятие спортом в юности лишает female [74] всякой чувствительности, клубы отнимают у нее мужей, колледжи похищают детей, магазины готового платья лишают ее красоты задолго до того, как она увянет сама.
Но годы увядания становятся для нее временем реванша. В том возрасте, когда француженка ищет спасения в скромных, спокойно-серых тонах, англичанка, стряхнув с себя сковывавшие ее условности, с удивительной легкостью берет реванш у мужчин. Она победоносно встречает свою запоздалую весну, которую когда-то задушила школьная форма, она разбивает на своей шляпе целый сад и предпочитает платья цвета сомон или baby blue [75]. Именно в этот период, отстояв свое равноправие, она начинает вести себя, как настоящий мужчина. Как мужчина, она занимается политикой, подобно ему, посещает свой клуб и становится, как истинная женщина, вице-президентом Общества помощи заблудившимся зябликам.
«Пришла пора и пташке петь…» [76]
* * *
Эта пора так и не наступила для Урсулы, ей была уготована другая, куда более славная судьба.
Она разбилась во время скачек на приз вице-короля в Бомбее, пытаясь преодолеть барьер высотой 1 метр 90 сантиметров на чистокровном австралийском жеребце, известном своим капризным нравом.
Бахадур Сагиб сначала заупрямился перед барьером, потом все-таки попытался взять его, но не сумел, и Урсула перелетела через его голову.
Все закончилось трагедией: Урсулу без сознания отвезли в Британский госпиталь, а Бахадура Сагиба пришлось пристрелить на месте.
Оба они — эти верные служители конного спорта — покоятся в индийской земле.
  
Глава IX
 
Наш дорогой извечный враг…
 
Единственное, что омрачает мне жизнь после смерти Урсулы, — это мой сын.
Уже самое его имя.
Я хотел назвать его Мармадюк.
Начиная с 1066 года все Томпсоны, которым во времена моего прапрадеда Арчибальда, третьего графа Строуфорнеса, удалось, слава богу, зацепиться, правда всего лишь за младшую ветвь генеалогического древа Вильгельма Завоевателя, называют по традиции старшего сына Мармадюк. Урсула, конечно, не стала бы возражать против этого. Но eventually [77] подарила мне сына моя вторая жена, француженка Мартина, а она от души рассмеялась над моим предложением. Имя Мармадюк вызывает у нее приступ неудержимого веселья. Мартина уверяет, что это название апельсинового мармелада, производством которого славится город Данди: «Право, не знаю… но это же курам на смех».
Но уж что действительно, на мой взгляд, курам на смех, так это называть отставного майора колониальных войск Дуки [78] — имя, которое она, как истинная француженка, способная из ничего смастерить прелестное платье и придумать любое ласкательное прозвище, умудрилась выкроить из Мармадюка.
Наконец мы пришли к компромиссу: ребенку решено было дать имя, состоящее из трех первых букв наших имен, прибавив к ним еще букву «к», с которой позднее он сам решит, как ему поступать. Итак, его зовут Марк. Но никакие силы в мире не могут помешать мне называть его в душе Мармадюк.
Этот спор оказался всего лишь прелюдией к трагедии, которая стала нарастать crescendo, по мере того как перед нами вставал вопрос воспитания.
My God! Бог мой, неужели два наших народа поселились в таком близком соседстве лишь ради удовольствия делать все не так, как делают соседи? Нас разделяют всего каких-то двадцать миль, а различие сказывается буквально во всем: и в воспитании детей, и в вождении автомобиля, и в судебном законодательстве. Французы производят детей на свет, чтобы те росли у них на глазах. Англичане же, стоит ребенку родиться, тут же отсылают его расти подальше от дома. Во Франции, начиная с Булони, дети растут среди взрослых. В Англии же, начиная с Фолкстоуна, они становятся взрослыми среди детей. Во Франции дети согревают вам сердце. В Англии дети суровы. Родители-французы, вероятно, сочтут себя оскорбленными, если их сын не окажется вундеркиндом. Англичан же вундеркинды приводят в ужас [79].