Испытание

Шесть лет я убил, чтобы бондарем стать. Вот как было в прежние-то времена. Два года по лесу бродишь, пока не начнешь различать, из какого дерева хорошие доски выйдут, год учишься выпиливать, год — обтесывать, два года — выстругивать да досточку к досточке подгонять, и уж тогда только, чтобы испытать, годишься ты в мастера иль нет, дают тебе с завязанными глазами бочку собрать. Двенадцать мастеров бондарей сидят, а ты посередке бочку собираешь с завязанными глазами! Соберешь, наливают в нее воду. Если хоть одна капля просочится — подмастерьем останешься, не просочится — повяжут тебе специальный такой пояс, стал ты, значит, мастером.
Тяжко было испытание, но уж какое мне потом испытание выдержать довелось, век буду жить, не забуду!
Шесть месяцев прошло, как повязал я пояс мастера, а работы почитай что никакой. За шесть месяцев сколотил я, если не считать лоханок, за которые мне творогом заплатили, пять бадеек — вот и весь доход. Отец у меня был старый да больной, работать не мог. И если б мать грибов не собирала, то нам бы и есть было нечего. А ведь я был парень молодой, самая пора жениться.
И в это-то самое время приходит ко мне Кара Сулю Бялковски из Хамбардере и говорит:
— Сделай мне такую бочку, чтоб в нее триста ок творогу входило и чтоб я, наклонясь, до дна рукой доставал. Сумеешь?
— Сумею. Отчего не суметь?
— Триста ок и чтоб рукой до дна доставать?
— Триста ок и до дна рукой достать!
— Тогда приступай — наказал мне Сулю. — Чтоб к Константинову дню была готова!
О деньгах ни словечка. Сел на коня и ускакал, а я только тогда спохватился, что заказ какой-то несуразный. Что это за бочка такая, чтобы триста ок творогу в нее входило и чтоб, наклонясь, до дна рукой можно было достать? Чтоб до дна рукой достать, нужно ее неглубокой делать. А чтоб в неглубокую бочку триста ок входило, нужно, чтоб она в высоту и в ширину почти что одинаковая была. Пошел я к отцу и спрашиваю: так и так, заказали мне такую вот бочку, что делать?
— Коли ты мастер, — отвечает отец, — то сделаешь! А не сделаешь, имя свое опозоришь, а для мастера главное — доброе имя!
Начал я бочку мастерить. Труда своего не жалел, сделал бочку, не совру — на славу! В высоту и в ширину одинаковая, сосновая бочка из белых, как брынза, досок! Сто раз проверил, можно ли до дна рукой достать, — можно! Разобрал я ее, погрузил на ишака — и потихоньку-полегоньку в Хамбардере. Собрал ее снова во дворе у Сулю и только обручами стянул — глядь, хозяин идет. Увидел он бочку, обрадовался, щупать стал, но как заметил, что обручи деревянные, нахмурился, помрачнел.
— Бочка, — говорит, — мастер хорошая, а обручи-то не годятся! Разве можно этакую здоровущую бочку, на целых триста ок, ореховыми обручами скреплять? Железо, что ли, на свете перевелось?
— Поезжай в город, — отвечаю я ему, — купи обручей каких хочешь, позови меня, я тебе их прилажу, а пока обойдешься деревянными. Деревянные-то попрочнее железных будут!
— Прочные — непрочные, ты мне железные подавай, а то люди скажут, что у Кара Сулю денег не хватило на бочку с железными обручами, так он с деревянными заказал.
Пока мы с ним препирались, народу набралось полон двор: бабы, детишки, соседи , мулла. Село глухое, сроду не видывали бочки на триста ок — вот и сбежались поглазеть. Задымили чубуками, бороды поглаживают, языками прищелкивают!
— Вот это бочка так бочка! Кабы обручи у нее были железные, цены бы ей не было!
Кара Сулю спрашивает у муллы, что он скажет.
— Ореховые обручи, — отвечает ему мулла, — если выдержат, пока ты бочку в погреб вкатывать будешь, и то хорошо!
Объясняю я мулле, что коли ореховые обручи сделаны из веток, что с солнечной стороны росли, да пока мезга из них не вышла, да в дождевой воде вымочены, то очень они гибкие и прочные.
— Если мы некрещеные, — отвечает мне мулла, — так уж ты нас вовсе за дураков считаешь? Прокати-ка бочку по двору, если у нее обручи не лопнут, то я хоть сейчас бороду сбрею!
Взяла меня злость.
— Прокачу, — говорю, — я ее по двору, но двора, сдается мне, мало! Я ее лучше отсюда вниз по склону спущу! Лопнут обручи — потешайся надо мной, сколько влезет, а не лопнут, так и знай, сбрею я тебе бороду.
— Сбривай! — говорит мулла.
Увидели старики, что дело не к добру, стали муллу в бок толкать, а он уперся, твердит:
— Отсюда камень скатится — на куски разлетится. А от его бочки, — говорит, — и щепки не останется.
— Хорошо, — отвечаю. — Несите воды!
Принесли мне полное ведро воды, обдал я бочку, чтобы обручи хорошенько намокли, и подкатил ее к самому краю обрыва. Глянул я, мил человек, вниз, в ущелье, увидал страшенную пропасть и камни зубьями по всему склону да реку, что билась, металась на самом дне, и подумал: „Пропала моя бочечка!“ Но виду не подал. Выпрямился, толкнул бочку и отвернулся, чтобы не глядеть, как ей конец придет.
Раздалось бу-ум! — и после долго ничего не было слышно. Потом опять бу-ум! — и опять тишина. Летела, видно, бочка, пока второй раз оземь не брякнулась, и уж тогда такой стук да гром по ущелью пошел, словно в горах обвал начался.
Козы, что паслись на другой стороне, испугались. Зазвенели колокольцы и колокольчики, собаки залаяли, с соседних холмов люди закричали: „Бочка упала, бочка!“ — „Цела, значит“, — мелькнуло у меня в голове, наклонился я и увидел, как шлепнулась она в реку, исчезла и опять выскочила цела-целехонька, белая да ладная, закрутилась в водовороте, забилась о прибрежные камни и загромыхала. Ткнется в один берег — баам! Стукнется о другой — буум! Подтащит ее водой к скале — бах-бах, словно пушки палят. Мулла белый стал как полотно. Старики в землю уставились, а у Сулю от головы прямо пар повалил. Он шапку снял, и голова у него курилась, ровно навозная куча.
— Садись, — говорю мулле, — сейчас я тебе бороду брить буду!
— Не трогай ты его бороды! — взмолился Кара Сулю. — Двойную цену тебе дам! Что ж за мулла без бороды!
— Раньше надо было думать! Несите бритву!
Не оказалось у них бритвы.
— Несите тогда ножницы!
— Тройную цену тебе за бочку заплатим, только отступись!
— Хоть впятеро дороже дадите, не отступлюсь!
Двое-трое за ножи схватились.
— Назад! — кричу. Бабы заголосили, дети забегали, а я за топор схватился:
— В куски всех разнесу!
Сейчас рассказывать и то страшно, а тогда бедовый я был, все мне было трын-трава. Да ведь коли по правде-то рассудить, с меня семь потов сошло, пока я эту бочку мастерил, а они, бесстыжие рожи, не хотят ее брать да еще над моим же старанием да умением насмехаются!
— Садись! — говорю мулле. — Хоть топором, а срежу тебе бороду!
Снял я с ишака седло, усадил муллу, жена Кара Сулю ножницы принесла, и начал я ему бороду выстригать. Волосок за волоском! Пот с него ручьями течет, а я себе знай стригу. И пока я этим занимался, бочка внизу все гремела да гремела: „Ба-ам, бу-ум, бу-ум, ба- ам!“ Люди на крыши, на ограды забрались — глядят. А старики глаз от земли не смеют поднять, один Кара Сулю мне на руки смотрит.
— Довольно, мастер! — говорит.
А как увидел, что я и последний волосок срезал, лицом в ладони уткнулся и запричитал:
— Нет у нас больше муллы! Нету!
Сел я на ишака и крикнул:
— Прощайте, почтенные! Не забывайте про мастера Лию и про то, как вы над ним посмеялись!
Никто мне ни „прощай“, ни „до свидания“ в ответ не сказал. Отвел я душу и уехал с великой радостью, что не посрамил своего звания. О деньгах вспомнил, только когда к селу подъезжать стал. Отец мой был старый, и одышка его мучила, закашляется, так чуть не падает, а все же боялся я его. Почему? Отчего? Сказать не могу. Только стоило ему взглянуть на меня, как становился я смирней барашка.
Но делать нечего, приехал я домой. Чуть ворота заскрипели, отец вышел мне навстречу. „Здравствуй“ не сказал, спрашивает:
— Продал бочку?
— Нет!
— Почему?
Рассказал я ему все как ест, по порядку. Ничего не утаил.