Испытание

— Ложись на землю! — приказал мне отец. — Трандафила (так мою мать звали)! Принеси-ка, — говорит, — палку, которой ты коноплю треплешь!
Принесла мать палку, заперли ворота, и начал отец меня колотить по мягкому месту. Раз пять-шесть хватил, задохнулся, отдал матери палку, а сам считать стал. Сосчитал до десяти и говорит:
— Вставай, умник, дай я тебя обниму! За дурь ты свою получил, а за то, что бороду у муллы срезал, хвалю. — И поцеловал меня. — Вижу, что стал ты настоящий мужчина. Этой осенью, — говорит, — женим тебя.
— А деньги? — спрашивает мать.
— Кто ремесло знает, — отвечает ей отец, — тот без денег не останется.
Как сказал отец, так и вышло. Двух дней не прошло после того, как я мулле бороду отрезал, заявляются из Хамбардере средний сын Большого Мехмеда и Кривой Салих.
— Приезжай в село, вытащи бочку! Старики тебе заплатят, только вытащи ее из реки!
Подъезжаю к Хамбардере, еще издали слышу — ба-ам! бу-ум! — бьется бочка о берег, как в барабан стучит. Старики уже собрались, меня дожидаются.
— На тебе деньги за три бочки, только вытащи ее из реки, чтоб не громыхала. Ребятишки пугаются, да и мы третью ночь глаз сомкнуть не можем.
Легко сказать вытащи, а как! Хамбардере — ущелье метров эдак пятнадцать глубиной, все скалистое, река на дне воет, ревет, пенится, из-за пены и не разберешь, где вода, где камень. А водоворот, куда бочка упала, так берега обтесал, что не подступишься: слева и справа стена отвесная! Ящерице не уцепиться, не то что человеку.
— Давайте, — говорю, — веревку!
Сняли веревку, какой ишаков привязывают, одним концом обвязался я вокруг пояса, а другой бросил в руки парням. Велел им потихоньку меня спускать, а как привяжу бочку, вытаскивать вместе с нею.
Спустить меня спустили. Очутился я по колено в воде и вот тут, скажу тебе, заробел! Вода, словно живая, бурлит, клокочет, крутится как бешеная. Мутная, сине-зеленая, и один бог знает, есть тут дно или нет! А я в воду не окунался с того дня, как меня крестили, и плаваю как топор. Крикнул я, чтоб спустили веревку ниже, надо ж проверить, есть ли дно. Опустили меня по самое горло — не достать дна! Крикнул я тогда, чтоб обратно меня вытягивали — не слышат! Вода грохочет, но и они нарочно глухими прикидываются. Понял я, что страсть как им хочется, чтоб я утоп. А у меня в душе словно двое сидят. Один говорит: „Ворочайся, пока они тебя не сгубили“. Другой шепчет: „Лучше смерть, чем опозориться!“ Решил я второго послушать и крикнул во весь голос, чтоб крепче держали, а сам стал ногами в воде шевелить, чтоб бочку задержать, когда она мимо проноситься будет.
Кружится бочка в воде, вот-вот подплывет. А я хочу ноги поднять, чтобы за нее зацепиться, но штаны до того от воды отяжелели, что не дают ногам подыматься, вниз тянут. Подплыла бочка и унеслась дальше. Тьфу ты, черт! Что ж теперь делать? Придется штаны скидывать, иначе дело плохо. Скинул штаны, слышу, наверху бабы (они, видать, стояли позади мужиков) визг подняли, бросились бежать кто куда. Стал я снова бочку поджидать, дождался и таки зацепился за нее. Подтянул ее потом руками и крикнул, чтоб вытаскивали.
Начали они за веревку тянуть, но чую, чем дальше, тем тише идет. Бочка от воды разбухла и раз в пять тяжелее сделалась. Приподняли нас пальца на два над водой, и повис я вместе с бочкой.
— Тащите же! — кричу.
— Не можем! — слышится мне сверху. — Больно тяжело!
Подтянули еще на вершок, и опять стоп. Собрались с силами, еще подтянули, но вершка на два, на три от воды снова остановка. Глянул я вверх — хотел уразуметь, что там делается — и тут только заметил, что веревка-то протерлась о скалу, чуть ли не на половину. Волокна трещат, и вишу я, можно сказать, на волоске. „Ну, Лию, посмотрим, что ты теперь делать станешь. Выпустишь бочку, вытянут тебя хорошо, а вдруг веревка порвется и плюхнешься ты в воду один, без бочки? Ну, а не выпустишь бочку, тогда уж наверняка веревка оборвется, и ты опять же в воде очутишься!“
„С бочкой или без? Решай! Решай, а то веревка вот- вот лопнет!“ Решил я: „Не выпущу бочку“. И закричал что было мочи:
— Веревка рвется, несите другую! Скорее, не то конец мне!
Зашевелились там, наверху, кто-то в село за веревкой пошел. Да только знаешь, как пошел! Еле-еле пополз, как черепаха, а у меня на метр- два над головой веревка трещит, обрывается. Не успел я крикнуть, как с головой в воду ухнул, глаза мне пеной залепило, но бочку из рук не выпустил. Наверху, слышу, орут:
— Утоп, утоп!
Потом увидали все ж таки, что я вместе с бочкой вынырнул, и зашумели:
— Живой, живой! Бегите за веревкой!
Уж чего я натерпелся, пока мне водой крутило, а они за веревкой ходили, — врагу своему не пожелаю! Бочка склизкая, я еле за нее держусь, а вода швыряет ее так, что она мечется, ровно бешеная! Об один берег стукнется, к другому отлетит, и дела ей нет, что этак мне и руки переломать недолго. А ведь если по сукам саданет, то эта пучина меня разом проглотит, потому как чую я, что водяной бурав норовит меня вглубь затолкать. Тут осенило меня сесть на бочку верхом, чтоб хоть малость ее попридержать. Собрался я с последними силами, оседлал бочку и закрутился на ней как был, без штанов.
Наверху в сто глоток гаркнули: „Молодец! Ай да молодец!“ И тут заметил я, что по обоим берегам народу собралось тьма-тьмущая.
Крутимся мы с бочкой как очумелые, и одно только сомнение меня берет, выдержат ли обручи. Не лопнут ли сейчас, в самое-то нужное время. „Обручи вы мои милые, — взмолился я, — не подведите, родненькие, спасите меня! Держитесь сами и меня спасайте!“
Прошу их, а сам ногами бочку сжимаю и ногами же работаю. Поднесется бочка к берегу, вытяну я ноги, и не бочка о камень стукается, а мои ноги, и она обратно в воду плывет. Притащили наконец веревки, кинули их мне. Привязал я к одной бочку, к другой себя, как уж я это сделал, про то одному мне ведомо, привязал, значит, и кричу:
— Тяни-и!
Вытянули они бочку, а с ней и меня. Ступни у меня все в крови! Кожа на коленях содранная. Дали мне штаны, сел я на ишака и поехал в село. Один ведет моего ишака, словно я от святых мест возвращаюсь, а следом за мной целая толпа валит — стар и млад идет, конца- краю не видать. И бочку тащат. Поставили ее во дворе мечети и объявили:
— Тут стоять будет, в общем владении.
Спрашивают моего согласия.
— Согласен, — говорю, — только, чур, уговор: пускай Кара Сулю на нее влезет и три раза перед всем народом прокричит, что деревянные обручи лучше железных.
Залез Кара Сулю на бочку и не только это прокричал, но еще и от себя прибавил:
— Эй, люди добрые, стар и млад, знайте, что нет лучше деревянных обручей, коли их настоящий мастер делал! Лучше деревянных обручей не найти!
Заплатили мне сколько положено и еще сверх того дали шерсти, меду, воску, так что за одну бочку получил я добра — на трех ишаках не увезти. Как увидал меня отец со всем этим добром да как рассказал я ему, почему на мне чужие штаны надеты, так у него прямо глаза на лоб полезли.
После этого начали объявляться один за другим желающие, чтоб я им бочку сделал, пошла торговля, отбою не стало от заказчиков, и денег не сосчитать. Старых мастеров люди обходили и ко мне шли, а ведь было тогда в наших краях больше ста двадцати душ бондарных дел мастеров!
Сто двадцать мастеров, да никто из них не сделал бочки, что, как очумелая, крутилась к пучине на дне ущелья, и бороды у муллы не отрезал.