Заноза в сердце

„Ну как, дядя Каню, а?“
„Да вроде хорошо все...“
„Хорошо-то хорошо, а могло бы ку-уда лучше быть! Ну-ка, поразмысли!“
„Да уж мыслил, хватит с меня! Время спать!"
„Может, и время, да ведь не уснуть тебе! — Так и режет мне правду в глаза самая высокая и ясная звездочка. — Потому что совесть у тебя нечистая. Сорок лет с женой живешь, а скажи честно, как на духу: хоть раз в жизни поплясал ты так перед женой перед своей? Поплясал, а? Догадался ль хоть раз приласкать ее? На ухо словечко любовное шепнуть, как шептали друг дружке баран с овцой?“
— Юмер! Дай-ка спичку, — говорю. — Костер разожгу. Не спится что-то.
— Чудно! — говорит Юмер. — И мне тоже.
— С чего бы?
— Да жестко. Должно, мало сена подстелил.
— Что ж, — говорю, — подстели побольше. Только хоть копну целую подстели, мягче тебе не станет. Потому не снаружи тебя колет, а изнутри. Понял, нет?
Сник мой Юмер, словечка в ответ не сказал, но поднялся. Разожгли мы с ним костер, искры запрыгали, звезды попрятались, и остались мы с ним вдвоем с глазу на глаз.
— Болит, — говорит, — у меня вот тут, внутри!
— Может, баран задел?
— Не баран, — говорит, — а ты меня задел, ты! Словами своими! Так задел, что по сю пору очухаться не могу.
Уж коли Юмер, завзятый молчун, за один раз столько слов вымолвил, значит, и впрямь крепко его зацепило.
— Ты, — спрашиваю его, — не слыхал, какие слова мне давеча звезды говорили?
— Звезд я не слыхал, я слушал, как сверчок тут один заливался: тр-р-р... тр-р-р.... Слушал я его и дивился: как это он меня раскусил?
— А звезды? — говорю. — Как это звезды раскусили меня и такого мне давеча наговорили! — И пересказываю ему все слово в слово, а Юмер мой глазами сверкает:
— Хватит, хватит! Не о том вовсе речь!
— А об чем, — говорю, — тогда речь? Скажи, может, полегчает тебе малость! Тут, по крайности, никто не услышит. Вон и звезды попрятались, и сверчок угомонился, ни от кого помехи не будет.
— На мне, — начал Юмер, — на мне, - говорит, — дядя Каню, столько грязи, что хоть все стадо овечье на сало перетопи да из того сала мыла навари, все одно меня не отмыть! Я, — говорит, — когда пьяный напьюсь, а жена со мной не ложится, так я, — говорит, — ее к кровати веревкой прикручиваю!
— Не вздыхай ты так горько, и на мне грех есть, только и разницы, что я свою и без веревки скручивал!
— Смолкни, — говорит он, — кончай! А то зверь какой или птица услышат и ославят нас на весь лес.
Сидим мы у костра, греемся и молчим, а потом Юмера опять разобрало:
— Скажи что-нибудь, — говорит. — Не молчи!
— Я свое отжил, что я сказать могу? Мне только и остается, что казнить себя, а тебе — говорю, — всего тридцать четвертый пошел! Гляди на барана, бери с него пример и посмотришь, что тогда будет.
— Ну, хорошо, — говорит Юмер. — Неужто мне плясать вокруг жены? Хоть мы, — говорит, — с тобой по крови братья, но я, перво-наперво, мусульманской веры, и люди меня на смех подымут, ежели я вокруг бабы плясать начну.
— Ну, друг, — говорю, — ты впрямь дурак или только прикидываешься? Перво-наперво плясать ты будешь не посередь села, а дома, у себя в четырех стенах. Да, и попляшешь! Без притопов там всяких и прихлопов, а просто заведешь патефон, возьмешь жену за руку и... Ты бабу свою целуешь когда?
— Я, — говорит, — прямо тебе скажу, зубами я на нее скриплю, а на поцелуи времени не хватает.
— Времени у него, вишь, не хватает! Накостылять бы тебе сейчас по шее как следует, а за что и про что, и объяснять не надо. Такая ему смирная жена попалась, а он на нее зубами скрипит! Как волк ощеряется! Ну, а она что? Когда ты на нее зубами скрипишь?
— Лицо покрывалом закроет, дрожит как тростиночка, и молчит.
— Смолкни, — говорю, — кончай!
Опять замолчали мы. Юмер палкой угли ворошит, голову на грудь свесил и знай вздыхает. Золу вздохами своими, как мехами, раздувает. Жаль мне его стало, но я все ж таки опять принялся цеплять его.
— Был бы я на твоем месте да в твоих годах, поглядел бы тогда на меня! Воротился бы в село, завернул в корчму, запихнул бы за пояс бутылочки две вина, да заявился домой ужинать. „Давай, жена, — сказал бы я, — откушаем с тобой да выпьем по стаканчику за красу за твою да здоровьичко!“ Потом подсобил бы со стола прибрать... а там... „Поди-ка сюда, жена милая, приляг сердце твое отогреть хочу... Женское сердце отогреть легко. Ни огня не нужно, ни пламени, ни щепок на растопку, нужно только словечко ласковое на ушко шепнуть, вон как давеча баран овце шептал. Чего уж легче! Я овечьего языка не знаю, но все понял, чего он ей нашептывал: „Душа моя, — говорит, — до чего ж ты хороша, до чего люба мне“. По головке легконько погладишь — видал, как баран-то овце шерсть приглаживал? Рукой погладишь — у барана рук нету, а у тебя есть! Понял?
— Смолкни! — вскинулся опять Юмер. — Кончай!... Все я понял.
— А коли понял, собирайся да шагай домой, село — вон оно где, село наше, а я посторожу овец до утра, покуда ты вернешься.
...На другое утро приходит мой Юмер, а за ухом у него цветок красный заткнут.
— Как дела? — спрашиваю.
— Красота! — ухмыляется Юмер. — Твой баран, — говорит, — в подметки мне не годится! Но я ему благодарен, будет он мне как брат родной, на каждый рог ему по свечке большой поставлю — одну от меня, другую от моей Незифе.
Три дня пробыли мы с Юмером в горах, а потом насобирал я грибов, хворосту немного и воротился домой. Вытряхнул старухе эти дары — и прямиком в сельсовет.
— Скажи, председатель, ты свою бабу к кровати прикручиваешь?
— Зачем мне ее прикручивать? Я только гляну на нее, и все!... А что это тебя прихватило — в твои-то годы? Почему спрашиваешь?
— А потому спрашиваю, что у нас в селе мужики жен либо к кровати прикручивают, либо зубами скрипят, либо взглядом страх наводят. Так отчего б не раздать мужикам пистолеты? Наставишь на нее пистолет — и дело с концом!
Встал председатель со своего стула, подошел ко мне:
— А ну, — говорит, — дыхни!
Дыхнул я.
— Вроде не пьяный, чего ж с утра звон поднял?
— Я тебе, — говорю, — скажу, чего.
И выкладываю ему, значит, всю историю с мериносом. Он раза три в лице переменился: видать, тоже рыльце в пушку. Дослушал меня до конца и спрашивает:
— Что же ты предлагаешь?
— А то я предлагаю, чтобы организовать в клубе курсы для мужиков наших, повышение квалификации... Мериноса приведем, чтоб поглядели на его обхождение, а словесную часть я на себя возьму.
— Постой, постой! — кричит председатель. — Ты соображаешь, что несешь? Приводить барана в клуб, где у нас культурные мероприятия проводятся! Да еще не одного, а с овцой!
Я говорю:
— А это разве не культурное мероприятие, дорогой товарищ, чтобы люди знали, каким манером друг друга любить полагается? Ты погляди, сколько кругом мужей с женами разводятся!
Смотрю, зачесался мой председатель, — затылок чешет, шею, потом за ляжки принялся.
— Одного, — говорит, — в толк не возьму: почему именно ты в эту баранью историю ввязался? Можешь ты мне это объяснить?
— Обидно мне стало, товарищ председатель, что люди у нас любовное обхождение хуже понимают, чем скотина. И потому вовсе эта история не баранья, а самая что ни на есть человеческая!
Призадумался председатель. Думал, думал и, наконец решился:
— Так и быть, организуем курсы! Но только не в клубе. Лучше наверху, в кошаре. Выделим транспорт, доставим туда мужиков. Проведем под маркой какого-нибудь мероприятия — ну, скажем „Реконструкция овечьего стада" или еще что-нибудь в этом роде. Может, просто „Реконструкция". Но смотри у меня! Чтоб никто ничего не пронюхал, а не то, если поднимут вопрос, я тебя не видал и не слыхал. Ясно?
— Ясно — говорю.
— Действуй!'
Вот я теперь и действую.
И одно только у меня сейчас желание — засело в сердце, как заноза, — чтоб в один прекрасный день прошли б мимо моего дома все, какие есть мужики в нашем селе, и чтоб у каждого за ухом цветок красовался, как у Юмера!