Пушкин - историк Петра
Спустя полгода после написания “Стансов”, Пушкин попытался создать прозаическую версию своего стихотворения. Эпиграфом к “Арапу Петра Великого” стали строки Н.Языкова: “Железной волею Петра Преображенная Россия”(УШ,1), которые подчеркивали, что задача романа выходит за рамки изображения частной истории. Вместе с тем, с первых строк поэт спешит в доверительной форме дать исчерпывающую характеристику всех положительных качеств самодержца, уже прозвучавших в “Стансах”. Петр предстает заботливым “отцом” своею крестника, отправленного “в чужие края для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному”(У1П,3) (“...Но нравы укротил наукой”). Он “снисходительствовал его просьбам, просил его заботиться о своем здоровье”(УШ,3), “...никто в ласковом и гостеприимном хозяине не мог бы подозревать героя полтавского, могучего и i розного преобразователя России”(УШ, 11) (“...Он всеобъемлющей душой...”). “После обеда государь, по русскому обыкновению, пошел огдохпугь”(УШ, 11) (“...Не презирал страны родной...”, то есть придерживался национальных обычаев). “Петр заперся в токарне и занялся государственными делами”(УШ,11) (“...На троне вечный был работник...”). Новое произведение Пушкина, казалось, должно было с еще большей силой подчеркнуть положительное отношение поэта к реформам Петра. Но обращение Пушкина к анекдоту и семейному преданию, с одной стороны, хоть и давало поэту достаточный простор для художественной фантазии, с другой - ставило перед Пушкиным проблему иного порядка: в архиве его семейных преданий было много материалов и против Петра. Сама фамилия Пушкиных находилась как бы в оппозиции к Ганнибалам. Это хорошо видно по “Началу автобиографии” поэта, где сказано, что сын одного из Пушкиных “при Петре I (...)уличен был в заговоре противу государя и казнен”(ХП,311). Исследователи неохотно обращают на это внимание. Их интерес целиком сосредоточивается на судьбе африканского предка поэта. Им кажется странным, что Пушкин не продолжил свой роман. Между тем, отдавая предпочтение одной линии родословной, Пушкин неизбежно ущемлял другую - ведь Ржевские, семья невесты, были его родственниками. Завершение истории в том виде, о каком писал Вульф - измена и наказание супруги Ганнибала, вступало в противоречие с семейным преданием Пушкиных. Поступок боярыни, на фоне нравственной высоты петровского поведения, наиболее полно выразившейся в неисторической, но характеристически верной, по мнению Вяземского, встрече в Красном Селе, смотрелся бы чудовищно. Пушкин должен был найти компромисс между двумя семейными преданиями -художественную точку зрения, которая бы оправдала действия Петра и не унизила старины. Петрунина справедливо заметила, что “...Пушкин с разного расстояния наблюдает Петра, Ибрагима (...) Корсакова. Наблюдения в этом направлении могут быть продолжены, причем чем далее, тем труднее объяснять смену ракурсов и темпа повествования (...) творческим замыслом создателя “Арапа Петра Великого”...”128. Вероятно, сказывалось и то, что “...перед историческим романистом, избравшим временем действия своего повествования конец первой четверти XVIII в., вставала задача углубления в сложные подспудные процессы общественной, духовной и нравственной жизни страны - задача, к разрешению которой вряд ли были подготовлены не только русский роман, но и русская историческая наука 1820-х гг.” 124. Пушкин и сам понимал это. В его разговоре с Вульфом, тесно связанном е замыслом “Арапа”, фраза: “Я непременно напишу историю Петра I” 130 - означала не только интерес Пушкина к личности реформатора, но и косвенное признание недостатка в разнообразном историческом материале для плодотворной работы над романом. Уже тогда поэт, минуя Голикова, обращается к первоисточнику - “Журналу Петра I”. К этому можно добавить и то, что по своей природе прозаическое повествование, вытекающее из низкого, разговорного жанра, является отражением практического, бытового смысла устоявшейся, перебродившей общественной идеи. Прозаик опирается на общественную точку зрения, спорит, соглашается с ней, но в любом случае творит в определенном смысловом пространстве. В отношении же Петра, о чем было сказано, оно еще не определилось. Общественность, сравнивая Николая с державным предком, до конца не решило, кого из них считать подлинным национальным лидером. Слабой и противоречивой была художественная традиция изображения самодержца: с одной стороны, тяжеловесная “пегриада” XVIII века, а с другой, по определению Пушкина - “политическая карикатура” Байрона, где “в лице Нимврода изобразил он Петра Великого”(Х1,55): Это был по своим чертам великан, и его взор был неподвижен, но сверкал, его длинные локоны ниспадали на широкие плечи”. Поэт прервал работу над прозаическим освоением фигуры Петра и вновь обратился к средствам поэзии.
Промежуток между окончанием работы над “Аралом Петра Великого и замыслом “Полтавы’ кажется незначительным - около восьми месяцев, пи. если иметь в виду, что Пушкин приступил к воплощению замысла только в октябре 182ь года, спустя полгода, можно говорит» о расширении временных рамок и ряде событ ий, серьезным обратим повлиявших на раооту поэта. Среди них отклик царя на стихотворение “Друзьям” (5 марта 1828 г.), разговор с Мицкевичем о замысле “Полтавы” (конец апреля 1828 г.) и унизительное разбирательство власти с “Гавриилиадой” (август 1828 г.) Принято считать, что стихотворение “Друзьям”, прежде всего, содержит оправдательный мотив, вызванный публикацией “Стансов , но это не так. Вероятно, следует согласиться с мнением Еремина: “...Совокупность содержания трех произведений Пушкина - записки “О народном воспитании”, “Стансов” и стихотворения Друзьям -позволяет заключить, что образ Петра, как он дан в “Стансах , - это своеобразный публицистический аргумент “от истории”, и развернутое там сопоставление Николая с Петром является не столько сравнением, которое было бы прозрачной хвалой живому царю, сколько противопоставлением пращура потомку” 131.
На памятнике Фальконе значилось посвящение одного государя другому. Поначалу образ Петра мог выступить своеобразной исторической “метафорой” к ожидаемой государственной деятельности нового царя. Пушкин надеялся обыграть этот прием, обернув его против 11иколая. Но поэт, видимо, не предполагал, что общество очень быстро признает в царе “второго” Петра, а в самом реформаторе - носителя общенациональной идеи, и в основании аргумента окажется не метафора , а символ, который невозможно обыграть. Первая реакция па “Стансы” показала это. Критика была воспринята как лесть, потому что общество отвергало саму мысль о противопоставлении двух царей.
11ушкин попытался исправить положение. В стихотворении “Друзьям” он ушел от упоминания имени Петра, тем самым давая понять, что главным для него является сравнение Николая не с реформатором, а с неким программным представлением о царе-просветителе. Подлинное же отношение Пушкина к историческому Петру в это время вновь подверглось серьезному испытанию.
Что говорил Мицкевич о Петре, не трудно восстановить по с I ихотворению “Петербург”, написанному польским поэтом несколько пег спустя: “У зодчих поговорка есть одна: Рим создан человеческой рукой, Венеция богами создана; Но каждый согласился бы со мною, Что Петербург построил сатана” 132. Любопытно, что сложное нравственное состояние, в котором находился Пушкин, отражено здесь же: “На темный город, на дворец царя, - Смотрел не так, как пилигрим мятежный. Он взоры опускал, издалека Солдата распознав иль бедняка. И, полон дум, воздел он к небу руки, Как бы небесной горестью томим. Так в бездны ада смотрит херувим И зрит народов неповинных муки” i33. Обычно об этом и другом известном стихотворении Мицкевича “Памятник Петру Первому” говорят в связи с историей создания поэмы “Медный всадник”, упуская из виду, что польский поэт описывал события апреля-июня 1828 года, происходящие непосредственно перед написанием “Полтавы”. Сразу же после публикации поэмы Пушкин послал экземпляр ее Мицкевичу. Возможно, создавая свои произведения в период между 1831-1833 годами, после антипольских выступлений Пушкина, Мицкевич сгустил краски, но общий характер разговоров передал верно. Конечно, для Пушкина взгляд Мицкевича на Петербург не был новостью, и мысль о разнице между памятниками Петра, стоявшими на Сенатской площади и у Михайловского замка, уже тогда могла принадлежать поэту: “...вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в псреулок”(Х V, 154), - напишет он жене в мае 1834года. Общение с польским поэтом, казалось, настраивало Пушкина против Петра. Вместе с тем параллельное разбирательство с “Гавриилиадой”, хоть и закончилось внешне так же благополучно, как и с “Шенье”, отличалось от последнего 'тем, ч то вина Пушкина была очевидна, и он попадал в определенную нравственную зависимость, принимая покровительство царя. Чем-то это напоминало сговор, скрепленный более тяжким, чем само юношеское преступление, лжесвидетельством. Поэт оказывался как бы между двух огней - гневом друзей и притворным покровительством власти.