Пушкин - историк Петра

В оценке государственных усилий Петра и форм их проявления у поэта не было затруднений, так же, как не возникало у нею сомнений, что поход Наполеона на Москву являлся безусловным злом и политической ошибкой, но был ли в Петре нравственный смысл сродни
наполеоновскому: “Хвала!...Он русскому народу Высокий жребий указал И миру вечную свободу Из мрака ссылки завещал”(Н,216). В стихотворении “Герой”, написанном в конце 1830 года, Пушкин в заключительных строках прямо говорит: “...Оставь герою сердце... что же Он будет без него? Тиран...’’(III,253). Политическая оценка не давала ответ на главный вопрос: как быть с “сердцем” Петра - с верным и единственным свидетельством достойного существования человека и общества? Пушкин не случайно вынес в эпиграф библейскую фразу “Что есть истина?”. Июльская революция во Франции и восстание в Варшаве в 1831 году поставили этот вопрос в ряд наиболее значимых для дальнейшей судьбы России, и Пушкин, воспользовавшись приглашением царя поступить на службу, сознательно выбрал труд, в котором предпринял попытку на основе подлинного исторического материала достоверно рассказать о нравственном , а значит истинном смысле царствования Петра.
  
Глава 4
Пушкин в работе над “Историей Петра”
Выразив желание заниматься “Историей Петра” и получив согласие царя, Пушкин приступил к осуществлению своего замысла. Н.Языков писал брату в конце 1831 года: “...Пушкин только и говорит, что о Петре, которого не взлюбляет. Он много, дескать, собрал и еще соберет новых сведений для своей истории, открыл, сообразил, осветил и проч.” 139. Сначала поэт вывозит личную библиотеку из Михайловского, которая долгое время была основным источником его исторического и литературного самообразования: “Примите, сударыня, мою искреннюю благодарность за ваши любезные хлопоты с моими книгами (...) велите спросить наших людей в Михайловском, нет ли гам еще сундука, посланного в деревню вместе с ящиками моих книг (...), которых я не могу отыскать”(ХУ,1), - пишет он в январе Осиповой. Настроение в это время у Пушкина бодрое. Он еще, кажется, не чувствует силы литературных противников, работающих на правительство: “...Если они чуть пошевельнутся, то Ф. Косичкин заварит такую кашу или паче кутью, что онй ею подавятся”(ХУ,2).
Поэт посылает письмо Блудову, который по службе был связан с государственным архивом, где Пушкин собирался работать: “...Буду ожидать приказания Вашего, дабы приступить к делу, мне порученному”(ХУ,5). Но прежде разрешения начать исследования поэт получает от Бенкендорфа очередной выговор за публикацию в “Северных цветах” “Анчара” и отвечает ему убежденно, с некоторым вызовом: “...Я всегда твердо был уверен, что высочайшая милость, коей неожиданно был я удостоен, не лишает меня и права, данного государем всем его подданным: печатать с дозволения цензуры”(ХУ,10). Надежда на разумное действие власти содержится и в его письме к Дмитриеву, где поэт пишет о запрещении журнала “Европеец”, о котором он буквально на днях отзывался, в письме к его издателю Киреевскому, как о соединившем “дельность с заманчивостью”(ХУ,9): “...Все здесь надеются, что он оправдается и что клеветники - или, по меньшей мере, клевета устыдится и будет изобличена”(ХУ,12).
Отношение к “Европейцу” власть не изменила, но с поэтом она поступила иначе. Николаю и его ближайшему окружению удалось выработать особый стиль наказания подчиненных: незначительно поощряя человека, они ставили его в нелепое положение - нельзя отказаться от подарка, чтобы не прослыть неблагодарным, а приняв -не испытать унижение. В то время как Пушкин писал решительное письмо к Бенкендорфу, в котором поднимал вопрос о своих литературных правах, стремясь освободиться от мелочной опеки, еще не будучи официально уведомленным о начале службы и ожидая неприятностей от публикации “Анчара”, он получает в дар от власти многотомное “Полное собрание законов Российской империи” с сопроводительной запиской следующего содержания: “Шеф Жандармов (...) Генерал-Адъютант Бенкендорф, свидетельствуя свое почтение Александру Сергеевичу, честь имеет препроводить при сем один экземпляр полного собрания законов Российской Империи, назначенного Александру Сергеевичу в подарок Его Императорским Величеством”(ХУД2). И никаких объяснений по какому поводу и в связи с чем оказана случайная “милость”? Вместо довольно резкого ответа Пушкин вынужден писать благодарственное письмо, в котором, конечно, уже не могла идти речь о “разных неудобствах” царской цензуры. Однако подарок царя как бы оставлял без последствий факт самовольной публикации “Анчара”. К тому же Пушкин мог по своему интерпретировать “загадочный” жест власти в нужном ему направлении: “...Драгоценный знак царского ко мне благоговения возбудит во мне силы для совершения предпринимаемого мною труда, и который будет ознаменован если не талантом, то, по крайней мере, усердием и добросовестностью (...) Ободренный благосклонностью
Вашего высокопревосходительства, осмеливаюсь вновь беспокоить Вас покорнейшею просьбою: о дозволении мне рассмотреть находящуюся в Эрмитаже библиотеку Вольтера”(Х V, 14). В заключение, как бы в обмен за услугу, Пушкин соглашается приостановить печатание “Анчара” до высшего соизволения. Это на первый взгляд рядовое событие, комментируемое исследователями как подарок царя поэту для занятий “Историей Петра”, хотя речи о службе почему-то не шло - на самом деле имело куда более важный смысл и ознаменовало начало интриги, которая со временем привела к гибели Пушкина.
Власть, безусловно, провоцировала поэта - она была заинтересована в его исторической работе, но хотела, чтобы инициатива исходила от самого Пушкина - так легче было “направлять перо” гения. Поэту ничего не оставалось делать, как принять правила игры, поскольку занятие “Историей Петра” могло решить многие проблемы. С одной стороны, поправлялось материальное положение, расстроенное женитьбой и карточными долгами, а с другой - появлялась возможность критического осмысления культа реформатора, к которому Пушкин невольно приложил руку в “Стансах”. Все очевидней Петр становился идеальной опорой для разного рода литературных и государственных выскочек, основанием их претензии на власть и решающий голос в обществе. Важно было понять, почему так происходит: “По плодам их узнаете их” (Мф 7,22). И главный вывод, вероятно, заключался в ответе на вопрос, действительно ли: “...Вот уже 140 лет как Табель о рангах сметает дворянство”(ХУ1,260), лишая общество лучшей его части? Таким образом тема Петра из политической - общего размышления над судьбой страны - для Пушкина превращалась в проблему гражданского и нравственного выбора, к тому же косвенно затрагивающей и бытовую сторону жизни поэта.
Естественно, полагаясь на свое эстетическое чувство, Пушкин одновременно с историческим исследованием искал художественное решение темы. Весной 1832 года Пушкин делает набросок поэмы “Езерский” о “просто гражданине столичном”. Сам по себе этот факт можно объяснить и обращением к простому человеку, и усилением гражданской позиции поэта, и народностью, но опасность ошибочных выводов, вызванных общими рассуждениями, будет велика, если не принять во внимание, что писались строки в самый разгар переговоров о начале работы над “Историей Петра”. Пушкина прежде всего интересовал герой петровской эпохи 140 - не просто человек, но дворянин, поскольку, по меткому замечанию Карамзина, “Петр ограничил свое преобразование дворянством” 141. И народность поэта заключалась не в демократизации его творчества, не в поисках человека из толпы - это петровские реформы унизили героя: “Я мещанин, как вам известно, И в этом смысле демократ”(У,99) - а в точном определении предмета внимания и болезни, поразившей общество.
Известно, что разрешение на занятия в архиве последовало незамедлительно: 24 февраля поэт подал прошение, а 29-го получил ответ. Очевидно, по мнению власти, такая оперативность должна была настроить поэта на серьезную работу. Пушкин принимает условие и уже 10 марта посещает библиотеку Вольтера, о чем свидетельствует запись в дневнике. Эту дату можно считать фактическим началом работы поэта над “Историей Петра”. Однако Пушкину для решения денежного вопроса необходим был и официально установленный срок. 3 мая он пишет Бенкендорфу: “Его величество, удостоив меня вниманием к моей судьбе, назначил мне жалование. Но так как я не знаю, откуда и считая с какого дня я должен получать его, то осмеливаюсь обратиться к Вашему превосходительству с просьбой вывести меня из неизвестности”] XV,20). На этот раз ответ задержался. История с назначением жалования поэту вызвала развитие интриги в верхних эшелонах власти. Н.А.Муханов записал в дневнике: “[ Блудов] сказал Пушкину, что он о нем говорил государю и просил ему жалования, которое давно назначено, а никто давать не хочет. Государь приказал переговорить с Нессельроде. Странный ответ: я желал бы, чтобы жалование выдавалось от Бенкендорфа. - Почему же не от вас? (...)- Для того, чтобы избежать дурного примера” 142. Враги поэта хорошо понимали, какую реакцию вызовет у Пушкина перспектива служить в ведомстве, за связь с которым поэт уже высмеял Булгарина в широкоизвестной эпиграмме. Провокация была очевидной и не нашла поддержки у Бенкендорфа.