Роковые годы

Я приказал Гредингеру поехать лично, выломать дверь и привести Мануса в контрразведку, что и было исполнено. Манус объяснил свое сопротивление тем, что думал, будто к нему явились не представители власти, а шайка, прикрывавшаяся именем Главнокомандующего.
Заключительный акт не только подтвердил предварительные выводы, но, не скрою, по ценности улик то, что мы получили на обысках, превзошло наши ожидания.
Проект сепаратного договора Германии с Россией был найден в чемодане самого К. Он состоял из 12 печатных листов большого формата. По одному из печатных приложений к договору можно было заключить, что при его передаче в Стокгольме К. должен был получить авансом в два приема 20 тысяч рублей; при этом тут же оговаривалось, что означенная сумма должна быть увеличена, но не указывалось, до какой цифры, и было неясно, к какому именно времени.
В самом тексте бросалось в глаза требование самостоятельности Финляндии и Украины; о других народностях ни слова. Меня тогда же поразило совпадение, что Ленин в своей пропаганде также не переставал призывать к отделению только Финляндии и Украины; я даже решил приобщить к делам Ленина и этот договор в немецкой редакции как косвенную улику [31].
Нотович сразу же подтвердил, что продал К. свою газету «Петроградский курьер». Он говорил, что не знал о происхождении денег. Уступая просьбе моих следователей, я его отпустил.
Но самое главное было привезено на другой день из Москвы, это – собственноручное письмо К., написанное им, когда он был в Москве, но не отправленное по почте, а переданное «шведу» Дитрихсу для провоза через границу в Стокгольм, письмо, адресованное Брейденбейд.
Дитрихс не успел выехать в Стокгольм: он был обыскан, как близкое к К. лицо, с которым последний часто виделся, когда ездил закупать «Русское слово».
Письмо на 8 страницах на французском языке. Его читали в оригинале все юристы контрразведки, а также Переверзев. Оно было сфотографировано в нашей лаборатории. Одну из фотографий я поднес на память Переверзеву. Оригинал был, конечно, передан следователю.
На первой странице, после обычных приветствий, – аллегория – сравнение России с густым лесом, сквозь чащу которого с трудом пробирается К. Со второй страницы дословно: «Мы много работали, чтобы “chasser” (фр. – прогнать) Милюкова и Гучкова. Теперь почва подготовлена: “a bon entendeur salut”» [32].
Далее следует очень красноречиво изложенная просьба – скорей передать партии центра – Рейхстага, чтобы она перестала бряцать оружием, и доказать этой партии, что ее непримиримые требования аннексий и контрибуций губят Германию. Тут же указывается, что Ленин не соглашается поддерживать эти требования. Эти, сказал бы, настойчивые указания и советы партии центра Рейхстага занимали около половины письма. Наконец, уже близко к концу, просьба – перевести полмиллиона рублей через Стокгольм, полмиллиона – через Христианию.
Маленькая деталь: в последней фразе заключался ключ к прочтению некоторых телеграмм, о которых я упоминал в начале. В них предстояло заменить слово «машина» – миллионом.
Следует ли останавливаться после такого письма на других компрометирующих, но уже второстепенных документах? Например, на тех двух письмах, что передал мне Нотович? Мы считали, что письмо К., в котором он сам описал свою деятельность и так горячо обращался к партии Рейхстага, составляет прямую улику. Этот документ не меньше говорит о его виновности, чем договор на 12 печатных листах, с коим он обращался к членам Совета.
Имя К., его литературные дарования и острое перо были хорошо известны русскому обществу. Поэтому легко себе представить сенсацию, вызванную его арестом. Уже на другой день печать была полна всевозможными подробностями и толкованиями, которые уходили на бесконечность от действительности. Она не знала мотивов обвинения, и в общую группу лиц, причастных «к какому-то делу по шпионажу», летели и те, кто не имел к нему никакого отношения. В частности, незаслуженно компрометировались и все, кого я сознательно ввел в орбиту передвижений К. В то же время у меня появились опасения, что чрезмерная огласка закроет пути к новым, вытекающим из дела, расследованиям, особенно относящимся к Степину. Тогда я решил попробовать прекратить сообщения печати и здесь зафиксирую то болезненно-чуткое отношение русской прессы, которым она встретила обращение контрразведки. Я послал короткое циркулярное письмо редакторам во все без исключения 30 газет в Петрограде такого содержания:
«В печати появились сведения по делу об аресте К. Преждевременные комментарии могут незаслуженно бросить тень на чье-нибудь доброе имя, а также повредить расследованию. Если вы, г. редактор, разделяете это мнение, то прошу вас передать мою просьбу вашим сотрудникам временно воздержаться от какого бы то ни было выступления в печати по этому делу».
На другой день все 30 газет совсем забыли о К. На нем тяготело слишком грозное обвинение; общественная мысль всех политических оттенков ответила характерным общим молчанием, что у нее нет двух мнений о том жутком понятии, которое связано со словом «измена». Только июльские события показали, что для большевиков даже за этой роковой чертой разрешается сделать исключение.
Положение К. в Трубецком бастионе было незавидное: ему не было известно, что именно знает контрразведка.
Искусный систематический допрос талантливого следователя В. постоянно ставил К. в необходимость приводить все новые объяснения, а когда следователь открывал одну из своих новых карт и спрашивал, почему она противоречит предыдущим протоколам, то наступал очередной провал.
Материалы, извлеченные из дела К., были многочисленны и разносторонни. Сами по себе значительные задачи по приобретению газеты и даже заключению сепаратного мира побледнели и отодвинулись на второй план перед роковым вопросом об участии немцев в организации беспорядков, а в частности – вооруженной манифестации 21 апреля.
Как известно, последняя была вызвана дополнительной дипломатической нотой, посланной Временным правительством союзным державам. Нота была перед тем несколько раз перередактирована под угрозой Совета и Организационного комитета социал-демократической партии, требовавших не только отказа от завоевательных планов, но и инициативы первых шагов для выступления совместно с союзными державами на пути мирных переговоров. В окончательной редакции дипломатическая нота Милюкова не удовлетворила пораженцев и немцев, так как в ней говорилось о стремлении довести мировую войну до решительного конца и желании отразить врага.
Посещавшие Степина чаще других рабочие, среди них от завода Парвиайнен и солдаты Финляндского полка, выступили против оттенков ноты, а сами в целом не могли ее даже прочесть ввиду их безграмотности [33].
Всем нам памятны флаги и значки большевиков, развевавшиеся 21 апреля на Мариинской площади. Мы читали на них громадные надписи: «Долой Милюкова и Гучкова!», о работах по удалению которых доносил К. госпоже Брейденбейд. Оба министра через несколько дней расстались со своими портфелями. Открытое давление членов Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов на Милюкова, их идеологическое воззвание об отказе от аннексий и контрибуций, воззвание по редакции делегата немцев Роберта Гримма и обращенное ни больше ни меньше как к народам всего мира – все это поддерживалось угрозой не только большевиков, но неграмотных вооруженных солдат, нанятых Степиным для выхода на небольшую Мариинскую площадь [34].
Естественное течение русской революции извращалось искусственно извне. И чем больше это искусственное давление ободряло носителей чистой доктрины или совпадало с удобными для толпы лозунгами, тем оно имело больший успех и приводило к крайностям. Так должны были идти немцы, как до сих пор подсказывала логика. И вот, наконец, появляется первый достоверный факт: перед нами стояли публицист К. и Степин.