Роковые годы

Еремеев был нами найден и арестован, но, видимо, имел за собой больших заступников, так как не прошло и недели, как ко мне явился из Таврического дворца член Совета, юрист Л. «Меня послал к вам Чхеидзе; он просит вас выпустить Еремеева, так как получил из Тифлиса телеграмму от Гегечкори, в которой тот настаивает на освобождении Еремеева, считая, что последний полезен их партии». Показывает подлинную телеграмму. Отвечаю Л., что Гегечкори, очевидно, введен в заблуждение, так как, арестовывая Еремеева, я лишь исполнил просьбу Закавказского Совета; но теперь уже и сам не хочу с ним расстаться. Показываю досье, дополнительные данные и отказываюсь выпустить Еремеева. Л. совершенно со мною соглашается, говорит, что Чхеидзе не были известны эти подробности, извиняется и сконфуженный уезжает.
Теперь вернемся ко дню 18 июня.
Узнав от Ловцева имена выпущенных, звоню по телефону начальнику Штаба Балабину: «Сейчас толпа выпустила из “Крестов” Мюллера и Еремеева, которых я посадил по просьбе Петроградского и Закавказского Советов солд. и раб. депутатов. Они ушли на дачу Дурново. Послал вдогонку агентов, но, конечно, моих сил недостаточно. Не придумаешь ли что-нибудь под эти советские приказания?»
«Попробуем», – услыхал я ответ.
Узнав от Балабина эти подробности, Половцов едет в Мариинский дворец на заседание Временного правительства; предлагает последнему взять дачу Дурново; но видит колебания некоторых министров, встречает неопределенное отношение, иными словами, не может добиться никакого ответа. Отчаявшись, он уже выходит из зала заседаний, когда его нагоняет Переверзев: «Генерал, я санкционирую ваше предложение именем правительства, как генерал-прокурор, беру ответственность на себя и сам еду с вами».
Едва проходит час с небольшим после моего разговора, как меня вызывает к телефону Балабин. «Мы решили под видом возвращения твоих двух беглецов, арестованных Советами, сегодня же ночью взять дачу Дурново. Приезжай поскорей».
Через четверть часа я в Штабе округа. Первым встречаю Половцова – оживленного, в сильно приподнятом настроении. Он обращается ко мне с дружескими, теплыми словами, вспоминает несколько славных, трудных боев Дикой дивизии:
– Прошу тебя, – кончает он, – забудь свои новые должности, считай, что ты снова в Штабе нашей дивизии, и разыграем вместе дачу Дурново. Неужели ты мне откажешь?
– Конечно, нет: с радостью, – отвечаю я.
Кругом все в движении. Вызываю для юридического надзора В. Н. Каропачинского и Снегиревского.
Однако положение Главнокомандующего самое нелепое: войска не могут выступить без разрешения Совета, но посвящать в наши планы хотя бы контрольную комиссию из 8 членов Совета – прямо опасно, так как мы не только не получим разрешения, но нам попросту запретят выступление. Вот почему Половцов ограничивается принципиальным разговором с тремя членами Совета, наиболее решительно настроенными, между прочим, с Сомовым. Каждый из них в отдельности ясно высказывается, что засевших на даче Дурново следует разогнать немедленно. Добиваться от них большего было бы неосторожно.
Далее, чтобы собрать самый отряд, Половцов пускает в ход всю свою изобретательность. Даже лучшим частям, как 1-му Донскому полку, командам преображенцев и семеновцев из отборных людей, он предложил каждой в отдельности явиться условно на сборный пункт – к Литейному мосту к 3 часам утра и там уже, а не в казармах, убедиться, что выступают они не одни, а вместе с другими и, главное, с разрешения Совета.
В 4 часа у моста момент критический. Он проходит благополучно только потому, что людей вытянули из казарм и они были тщательно выбраны из тех, кто наиболее сохранил подобие воина.
Вот перед нами последний могикан, чудом уцелевший в наших краях, осколок большой армии, унтер-офицер действительной службы Лейб-гвардии Семеновского полка. Славный полк пронес через века идеи своего Великого основателя, в которых воспитывал семеновского солдата. Теперь последний семеновец последний раз предоставлен себе самому. Он привел к Литейному мосту роту и сам должен решить, как поступить. Ему много раз объясняли, что если прикажут вывести людей, то надлежит потребовать письменного приказания, подписанного членами Совета и скрепленного советской печатью. В полку он привык точно исполнять приказания, а здесь, у Литейного моста, сам Главнокомандующий так приветливо говорит ему:
– Неужели вы не верите мне – вашему Главнокомандующему? Разве я могу повести вас на дурное дело?
Унтер-офицер стоит перед Половцовым вытянувшись, каблуки вместе. Ему стыдно требовать, как будто неловко вспоминать о письменном предписании! Он явно избегает титуловать «господин генерал». Так и кажется, что с языка сорвется: «Ваше превосходительство».
– Да ведь члены Совета разрешили захватить тех, кто был пойман по их же приказанию, – продолжает Половцов и тут же, как последняя «была – не была», вдруг заявляет: – Наконец, и бумага у меня в кармане.
Стою рядом, боюсь посмотреть на Половцова: а ну как попросит показать… Хочу отвести разговор и громко говорю:
– А вот и преображенцы.
– Слушаюсь! Идем! – громко восклицает семеновец, отчетливо поворачивается кругом и идет к роте. Тронулись: одна колонна, человек в 200 (преображенцев и семеновцев) – с запада; другая (измайловцы и егеря) – с востока; при каждой полсотни казаков.
Беру автомобиль, быстро еду вперед, чтобы ознакомиться с местностью. Объезжаю сначала весь квартал и на углу слезаю. У ворот в парк два стража от засевшей банды, потерявшие облик человеческий: грязные, рваные шинели, лица испитые, немытые, бороды нечесаные, в руках винтовки. Иду к воротам, и как раз подходит головной разъезд, а с ним Половцов. Входим вдвоем, за нами казаки. При нашем появлении оба караульщика исчезают. Беру солдат, оцепляю дом и одновременно приказываю подобрать несколько десятков хулиганов, завсегдатаев ночлежки, мирно спавших под деревьями. Дом заперт со всех сторон. Возвращаюсь на крыльцо, а Половцов подходит к окну и стучит.
Тем временем небольшой двор заполняется нашими людьми. Приезжает Переверзев. Наконец, из боковой галереи появляется для переговоров высокий представительный матрос – Железняков. Переверзев требует, как генерал-прокурор, немедленно открыть двери. Железняков вступает в пререкания, говорит о свободах и правах народа на дома и земли. Складная речь его течет быстро, слов не подыскивает; держит себя непринужденно. По внешности – совсем не татуированная физиономия бульдога; напротив – высоко закинутая голова, с правильными чертами лица при открытом вороте даже импонирует.
Переверзев настаивает: он, прежде всего, желает получить Мюллера и Еремеева, которые прячутся в доме. Железняков отвечает, что Мюллер действительно здесь, а Еремеева нет, так как он ушел к большевикам в дом Кшесинской.
– Вы, товарищ министр, войдете в дом только через наши трупы, – заканчивает он и быстро скрывается в галерею, откуда уже слышатся стуки молотков, заколачивающих двери.
– Генерал, – обращается Переверзев к Половцову, – предоставляю вам распоряжаться и занять дом войсками.
Едва переговоры кончились, как за окнами в нижней галерее начинают вырисовываться какие-то фигуры. Как оказалось потом, то были не анархисты, а бездомные бродяги самого последнего разбора, которые больше всего боялись пролития своей крови и подошли к окнам, чтобы сразу же попасть нам на глаза и засвидетельствовать покорность.
Половцов идет к окну и командует: «Вперед!» Но наша воинская сила притихла и не двигается; ее как будто и нет совсем. Вдруг вперед кидается ординарец Балабина – студент Петроградского политехникума [41]. Он с разбега вскакивает на подоконник, широким взмахом обеих рук разбивает стекла, высаживает переплет рамы и спрыгивает по ту сторону. За ним влезаем мы – три офицера Дикой дивизии: адъютант Половцова корнет М. А. Масленников, ротмистр Рагозин и я. Войска безмолвствуют, стоят как вкопанные.