Роковые годы

– Да я уже вам сказал: поезжайте в Совет, – отвечаю я, повышая голос, – там и специальная комиссия назначена.
Поворачиваю налево, иду по коридору; вызываю Александрова и запираюсь с ним в своем кабинете. Гости уходят.
Среди других – знакомые лица: соседи по верхнему этажу из «боевого отдела Литейной части партии большевиков».
Еще раза два доносятся с лестницы прощальные возгласы: «Охранка!» Все утихает.
Ночью Александров возвращается из комиссии с хорошими вестями:
– Право, Борис Владимирович, как будто по точному заказу. Ведь только эти два по всем нашим делам и были арестованы по просьбе Советов. Спроси у нас третьего, мы бы никак не нашли. А по поводу выступления войск без разрешения более или менее улеглось, так как за недостатком времени разрешения спросить не успели, тем более что выступили из-за арестованных Советами.
Буря утихает. Только выстрел по Аснину грозит крупными осложнениями. Однако и здесь нам приходит на помощь случайное обстоятельство: оказалось, что буквально все тело Аснина было татуировано рисунками до крайности циничными, дальше которых никогда не уходила подзаборная литература.
Переверзев распорядился сфотографировать эти рисунки.
Под давлением «контактной комиссии», образованной с началом революции по инициативе Нахамкеса, Временное правительство установило положение, в силу которого министры должны были защищать свою деятельность перед Всероссийским съездом Советов [44]. На многолюдном собрании съезда, разбиравшем нашу экспедицию на дачу Дурново, против Переверзева выступает ряд ораторов, среди других особенно ожесточенно большевики Луначарский и Каменев. На крики и упреки в «убийстве народного избранника» Переверзев предъявляет фотографии тела Аснина со всеми рисунками. Эффект выходит ошеломляющий. Луначарский и Каменев поспешно ретируются; даже Троцкий не умеет найти слова, а собрание провожает министра овациями [45].
Матросы-кронштадтцы устраивают «борцу за идею» Аснину помпезные похороны с красными флагами, оркестрами, речами «смерть палачам» и т. п.
Таким образом, для нас все кончилось гладко. Внешним образом то же можно было сказать и про Главнокомандующего, хотя, несомненно, трюк с выводом войск не мог усилить к нему доверия Совета солд. и раб. депутатов, а потому акции его в Таврическом дворце упали еще ниже.
Хуже всех пришлось Переверзеву. Через несколько дней, войдя в комнату секретарей министра юстиции, застаю такую картину: у стола сидит Бессарабов, перед ним стоит Данчич, размахивает руками и в такт приговаривает: «Убьем, убьем, убьем». – «Так убейте же, черт вас возьми, только избавьте от своего присутствия».
– В чем дело, Иван Иванович, откуда такие ужасы, – прерываю я его ритмическое покачивание.
Все объясняется. Железняков пользовался большой популярностью среди кронштадтских самостийников. И вот каждый день с утра в приемную министра юстиции вваливалась пачка вооруженных матросов и не уходила до самого вечера, требовала немедленного освобождения Железнякова, грозя в противном случае убить Переверзева.
Последний выходил к матросам и неизменно отвечал, что Железняков будет сидеть в тюрьме до тех пор, пока он, Переверзев, останется министром. Павел Николаевич твердо держал свое слово. Эти угрозы, естественно, временами доводили до исступления секретарей министра, которым приходилось их выслушивать в приемной в течение целого дня и каждый день.
Думаем вместе, как помочь, как не допускать матросов до приемной. Пробую поставить караул. Передняя министерского дома немедленно превращается в свиной хлев с семечками.
Горе-солдаты: добрая половина сразу уходит в город; оставшиеся же мирные мужички, запрятав винтовки, со страхом и уважением смотрят на решительных, грубых, вооруженных матросов, уверенно и быстро поднимающихся по лестнице. Какой контраст!.. Эти знают, чего хотят.
 
Глава 10
 
Из журнала контрразведки
 
В контрразведке волнение. Большая междуведомственная комиссия Потапова закончила в середине июня составление общей инструкции контрразведке. Но беда не в этом. Она даже приступила к составлению плана работ. И это бы еще ничего: я участвовал только в первых двух заседаниях и времени не потерял, так как посылал вместо себя заместителя Пашенного.
Вся неприятность – в циркуляре. Это новый сюрприз Потапова. Заботясь о создании новых кадров новой контрразведки, он открывает специальные курсы, что нельзя было не приветствовать. Только в приказании по всем контрразведкам Главное управление Генерального штаба уведомляет, что служить в контрразведке будут только те, кто окончит названные курсы. Агенты и младшие служащие обеспокоены: они уже на службе, не могут ее бросить, чтобы посещать курсы, а потом, оказавшись без диплома, будут подлежать увольнению. Ходатайства и протесты моего помощника, состоящего для связи при Главном управлении, не приводят ни к чему. Ему твердо разъясняют двумя словами: «Никаких исключений».
Еду к Потапову.
– Да ведь вы сами пригласили читать лекции на курсах всех наших старших юристов, начиная с Александрова! Я разрешил им посвятить часа по два в день на лекции. У нас агенты все время проходят практическую школу тех же профессоров. Вашим циркуляром вы срываете всю работу. Мне придется закрыть контрразведку.
Потапов продолжает упорствовать, пока я не говорю, что вынужден буду запретить своим следователям читать лекции, так как останусь один.
Он сдается. Не уезжаю, пока не получаю письменное к циркуляру дополнение, из которого следует, что для нынешнего состава петроградской контрразведки посещение курсов не обязательно.
На службе я принимал посторонних лиц только один час в день – от 6 до 7 часов вечера, чем вызывал жестокие нарекания нетерпеливой публики.
– Кто вы такой?! – иногда раздраженно кричали на меня разочарованные ходатаи, – мы любого министра достанем скорее, чем вас.
Тем не менее менять порядка я не собирался. У меня нет времени разговаривать в приемной больше часа в день, а всякий явившийся мог поговорить в любой час дня и ночи с дежурным следователем или обратиться в мою канцелярию и условиться о встрече со мной.
Непроходимые трудности были в другой области: нам не удавалось устанавливать систематического наблюдения за лидерами большевиков. В апреле, еще при Корнилове, мне помогла наша студенческая организация. Она начала было представлять ежедневные сводки о том, что происходит в доме Кшесинской. Однако по прошествии нескольких дней регулярные донесения оборвались. Мне заявили, что я втягиваю в политику, а после жестокого преследования всех занимавшихся политической разведкой при старом режиме уговорить кого-нибудь влезть в политическую партию было неимоверно трудно. Достаточно сказать, что даже на нас, занимавшихся всего только немецкими делами, смотрели как на обреченных. К этому остается прибавить, что видные большевики имели обыкновение тщательно замаскировывать свои следы.
Так, трусливый по натуре Ленин очень любил скрываться. В лучшем случае мне приходилось узнать, где он провел уже истекшую ночь, а поэтому восстановить за ним раз потерянное наблюдение было совсем нелегко.
В начале июня Балабин мне сообщил, что Петроградский округ получает специальные задания по обороне, а потому наш тыловой Штаб переформировывается. В связи с этим преобразованием был восстановлен отдел генерал-квартирмейстера, а меня назначили генерал-квартирмейстером с оставлением контрразведки в моем непосредственном подчинении. Одновременно Половцов приказал мне лично продолжать вести дело по обвинению большевиков в государственной измене.
Начальником контрразведки был назначен по моему представлению талантливый, смелый, решительный судебный следователь В. Кроме большевиков, я оставил непосредственно за собой одно неприятное дело о копии с документа, выкраденного из мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба. Эту бумагу мои агенты раскопали в одной небольшой гостинице на Фонтанке, где ютились всякого вида подозрительные люди. Мне не пришлось довести этого дела до конца, а потому я лишен права назвать фамилии. Следующий за мной генерал-квартирмейстер, полковник Пораделов передавал мне уже за границей, что его контрразведка, идя по тому же направлению, также не успела закончить расследования; но, продвигаясь дальше, имела все основания ожидать так называемого «громкого процесса» [46].