Искатель. 1970. Выпуск №4
— Возвращаться в Баку, докладывать. Хозяйство все это, — Волков указал на кисет, папку с документами, — если не возражаете, сразу с собой заберем. Скажите, а этого нарушителя тем троим вы показывали?
— Что вы! Специально запретил. И на допросах о нем не поминали. Мало ли как вы это дело потом повернуть захотите.
— Так, так, — Волков помолчал, думая о чем-то своем. — Значит, на той стороне не могли знать о том, что нарушитель не прошел?
— Исключено, — решительно ответил Орлов. — От границы он уже отдалился, ни стрельбы, ни шума не было. Место глухое, населенных пунктов поблизости нет, труп мы вывезли глубокой ночью.
— Все ясно, — застегнув сумку, Волков поднялся. — Разрешите отправляться?
— Так сразу? — Орлов не скрывал своего разочарования. — А перекусить? И вообще, посидели бы, о Баку рассказали, я там уже месяца три не был.
— К поезду надо успеть. Не я, время торопит. Гость-то серьезный пожаловал.
— И то, — начальник отряда тоже поднялся. — Ладно, езжайте. Николаю Семенычу большой мой привет. Пусть бы проведал, уток тут у нас, что воробьев на сенном рынке, вспомнили б молодость.
Обменявшись с начальником рукопожатиями, Волков и Мехтиев вышли. А минут через десять дробный цокот копыт оповестил Орлова о том, что бакинцы уже уехали.
Сытые командирские кони шли ровной машистой рысью. Волков и Мехтиев скакали рядом.
— Послушай, Юсуф-джан. У персов поговорка есть: «Дурак говорит, мудрец думает». Ты за сегодняшний день столько молчишь, лет на десять, наверно, мудрее стал. Теперь скажи что-нибудь, пора. Или, может, ты все это время думал об одной тихой улице на Баилове? Той самой…
Мехтиев вспыхнул румянцем, нахмурился.
— Не надо так шутить, Анатолий Максимович. Я младший, понимаю, но шутить, пожалуйста, не надо. Честное слово, все время о деле думаю. Только быстро не получается.
— Быстро не всегда здорово, — примирительно молвил Волков, подумав про себя, что делопроизводитель Света Горчакова, девушка нечастой красоты и совсем уж редкой находчивости, успела, кажется, лишить душевного покоя еще одного молодого сотрудника управления. — Я вот тороплюсь в Баку, а докладывать, в общем, пока нечего. Следы есть, а ведут в никуда.
— Почему в никуда? — Юсуф так резко крутнулся в седле, что его гнедой, заплясав, пошел боком, как в манеже. — В Азнефть следы ведут. Справка, даже если совсем фальшивая, образец где-то брали? Брали. Удостоверение тоже оттуда.
— Вот вам, братцы, и сундук с секретом, — Волков с досады хлестнул поводом по крутой шее своего жеребца и тут же взял в шенкеля, осаживая. — И давно ты до этого додумался, молчальник?
— Когда с Орловым документы смотрели. — Юсуф смущенно улыбнулся. — А вы… разве иначе считали?
— Если бы иначе, — недовольно буркнул Анатолий Максимович. — Вообще я об этом не подумал. Справка и есть справка, мало ли липы всякой нам несут. Упустил, можно сказать. А мысль неплохая. Едва ли так уж прямо она нас на след выведет, но кое-что может дать. Постой-ка… Что это там?
Уже несколько километров они ехали по невысокой земляной дамбе, пролегавшей между опушкой и протянувшимся во всю ширину долины рисовым полем. Слева, залитые водой, огороженные аккуратными земляными валиками, чеки рисовых делянок сверкали под солнцем, как гигантская парниковая рама. Справа стояла сплошная стена плотной зелени.
Кое-где попадались группы крестьян, работавших по колено в вязкой коричневой жиже, неуклюжие арбы, запряженные сонными буйволами.
Одна такая арба, съезжавшая с дамбы на раскисшую лесную дорогу, безнадежно застряла, накренясь, в самом центре громадной лужи. Повозка была нагружена хворостом, целой горой, а на самом верху, вцепившись руками в уже расползавшиеся вязанки, с трудом удерживалась девочка лет семи, совсем по-взрослому закутанная в выцветший келагай. У арбы беспомощно суетился старик в заплатанном архалуке и высоко подвернутых шароварах. Буйволы уже явно выбились из сил, старик тоже.
— Подожди, пожалуйста, отец1 — по-азербайджански крикнул Мехтиев, осаживая гнедого. — Совсем немного погоди, сейчас помогу. — И он споыгнул с коня.
— Куда тебя понесло, Юсуф? — сердито окликнул его Волков. — За каким чертом обоим мараться? Держи коня. Это больше по моей части.
Юсуф пытался было возразить, но Анатолий Максимович на этот раз действительно рассердился.
— Держи повод, говорят. И со старшими не спорь. Марш на дорогу. — И, тяжело ступая, Волков полез в самую середину лужи. Старик, что-то объясняя, хватался то за ярмо, то за скользкие от грязи деревянные колеса.
Не обращая на него внимания, Волков чуть присел, пошире расставив ноги, взялся за скособочившийся короб — даже под гимнастеркой было видно, как вздулись, закаменели могучие мышцы. «Ну мертвая!» — прикрикнул он на самого себя, и медленно, по сантиметру, повозка стала подниматься. Еще усилие, еще… с чавканьем, бульканьем провернулись колеса, налегли на ярмо почуявшие подмогу буйволы, арба двинулась вперед.
— Ай, пехлеван, аи яхши, пехлеван! — повторял, разводя руками, старик. А Волков, мрачный и сердитый, уже шагал обратно, недовольно бурча себе под нос:
— Придешь в управление в таком виде, так и на «губу» недолго.
Подгоняя коня, чтобы наверстать потерянное время, Анатолий Максимович надолго замолчал, раздосадованный тем, что перемазался действительно изрядно, и тем, что начало следствия было не слишком обнадеживающим.
Сын семиречевского казака, прирожденного следопыта и страстного поклонника сокольской гимнастики, Волков пошел в отца, как говорится, и статью и привычками, так что на юрфаке прославился как гиревик и борец. Он и в органы-то был приглашен по рекомендации одного из своих товарищей по республиканской сборной, в большей своей части укомплектованной динамовцами.
Но хотя именно спортивные навыки в наибольшей мере способствовали всем успехам Анатолия Максимовича на служебном поприще, в том числе и тем, которые требовали отнюдь не голой силы, а сообразительности, быстроты реакции, внимания, находчивости, недовольный собой, он не мог быть по отношению к самому себе справедливым и скакал молча, нахлестывая уже взмокшего жеребца.
ГЛАВА III. ОЧЕНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СЛУЖБА
Прогрохотав колесами по стыкам станционных стрелок, поезд набирал ход. Осталась позади долина Куры. Террасы, выстланные выгоревшим покровом осенних трав, постепенно повышаясь, стали уходить на север к самому горизонту. А где-то далеко, уже за его волнистой линией, проступали в предвечерней дымке сизые угловатые очертания вершин и облачно-белые шапки снегов Кавказского хребта.
Анатолий Максимович, известный в управлении своей деловитой методичностью, на остановке накупил газет и теперь прочно погрузился в чтение телеграмм ТАСС. Юсуф молча сидел, глядя в окно, за которым промелькали знакомые места — родина отца. Юсуф не был здесь с раннего детства. Он вспоминал о судьбе отца — рабочего нефтяных промыслов. Мешади Самед, искалеченный приводом в мастерской и вышвырнутый владельцами без копейки пособия, несмотря на увечье, трудился до конца своих дней. Он никогда не пытался понять, почему так жестоко обошелся с ним единоверец — промысел принадлежал известному нефтяному магнату Тагиеву, — но не роптал на судьбу.
Товарищи собрали немного денег, собирали тайком — в 1911 году это было делом рискованным, того и гляди попадешь в черный список, а то не мудрено угодить и в тюрьму. Мешади Самед перебрался в Баку, оборудовал маленькую слесарную мастерскую и зажил обычной жизнью городского ремесленника.
Юсуф родился за год до всех этих событий и хорошо помнил до уголков прокопченный полуподвал, верстак, заваленный рухлядью, вечное гудение паяльной лампы, большую жестяную вывеску мастерской. Эта вывеска была, пожалуй, одним из самых ярких воспоминаний его детства, потому что рассматривал он ее часто и подолгу. На бледно-голубом фоне из-под кривобоких керосинок, кувшинов с носиками, похожими на лебединые шеи, и пузатых купеческих замков проступали кисти винограда, румяные лепешки, шампуры с аппетитным шашлыком. Вывеска прежде украшала вход в какой-то духан, а потом была переделана художником из спившихся семинаристов.