Владетель Ниффльхейма (СИ)

— Мяу.
На зов ее откликнулись не сразу.
Задрожали колючие плети шиповника, побелели алые лепестки, а иглы и вовсе подернулись инеем. Земля же треснула. Нити корней пытались удержать края раны, но та расползалась, пропуская существо крайне уродливого вида.
Его голова ромбивидными очертаниями напоминала змеиную. Шея была коротка, а тело массивно. Неуклюжие лапы с трудом удерживали его на весу, и казалось удивительным то, что существо вообще способно передвигаться.
— Я здесь, Курганник, — сказала Снот и на всякий случай отодвинулась подальше. — Надо поговорить.
Существо медленно повернуло голову. Приподнялись кожистые заслонки третьего века, приоткрылась пасть.
— Я устала.
— Все устали, дорогая сестрица, — темный язык Курганника скользнул по чешуе, стряхивая комки земли и обрывки корней. — Ты здесь только затем, чтобы мне это сказать?
— Я сама не знаю, почему я здесь! — не выдержала кошка, и усы ее гневно растопырились. — Весь этот выводок… я с ними не справлюсь. Сил не осталось. А они кровь льют.
— Хочется?
— Хочется. И… и главное, что смысла во всей этой затее… нет смысла! Варг ведь прав!
— Он сдался.
— И нашел способ жить.
— Что есть такая жизнь, Советница Снот? Я спрашивал это у Одноглазого. Одноглазый смеялся. Где теперь Одноглазый? И где тот, который думал, что это он владеет Мьёлльниром? И злоязыкий? И все другие? Нету. И тебя не будет. И меня не будет. Когда-нибудь.
Вязкая слюна Курганника текла из пасти и, коснувшись земли, прорастала повиликой. Нежные стебли ее обнимали и колючую крапиву, и чахлые ромашки, и молодую ясеневую поросль.
— Я не смогу…
— Сможешь, сестрица.
— А если опять не выйдет?
— Попробуем снова.
— С каждым разом все хуже… и эти… они пусты. В них нет ничего! Ни силы. Ни веры. Ни… ни даже злости. Но мне их жаль!
— Жалость не имеет смысла, — он подвигался к Советнице боком, неловко припадая на кривые, суставчатые лапы. И бесконечно длинное тело с шелестом выходило из трещины: — А страх и вовсе убивает.
— Вот только не надо твоих…
Когтистая пятерня вцепилась в хвост и дернула. Снот попыталась удержаться на лапах, но не сумела, покатилась по траве, а трава вдруг стала мягкой-мягкой. Земля раскрылась, приняв кошку, и сомкнулась. Рана заросла. И шрам исчез в зелени газона.
Курганник спускался, тянул Советницу сквозь рыхлую, легкую землю, в которой, словно изюм в пироге, лежали мышиные черепа.
Сквозь слюдяные кости иных существ.
Окаменелую плоть.
Подземные жилы, в которых застыла ледяная кровь.
К усталому сердцу мира, где не осталось ни капли огня… и тени межмирья взлетели навстречу, моля о пощаде.
— Я не смогу… — говорила им Снот, но земля не позволяла словам жить. В ней самой уже не осталось жизни. И тени тонули в камне. Их черная кровь собиралась ручьями и реками, пробивалась наверх, полнила каверны и разливалась озерами. Стальные звери приходили пить ее.
А потом вдруг все закончилась, и Снот выпала на траву, на то самое место, на котором и начиналась беседа. Она узнала его по бледным нитям повилики и мертвой траве.
— Ты… ты… я не хочу этого видеть! Да я попробую! Но это бесполезно! Бесполезно, слышишь?! И это не я боюсь! Это ты боишься поглядеть правде в глаза! Мы обречены! Мы все здесь обречены!
Тишина была ответом.
— Чтоб тебя… — проворчала кошка. — Чтоб тебе там заблудиться!
На повилике появились ягоды, крупные, красные, словно кровью налитые.
Это здание выделялось среди прочих особым, живым запахом. И пусть чувствовались в нем и кислота старческой немощи, и горечь болезни, но они всяко лучше нефтяного мертвенного смрада окрестных домов. В оплетенной диким виноградом стене кошка нашла окно в подвал. Здесь правильный запах был особенно силен. Им пропитались стены, трубы в древних шубах теплоизоляции и сами шубы, низкий потолок и даже металлические нервы проводки.
Он коснулся и черной шкуры, но тут же отпрянул, затих.
— Выходи, Ниссе, — сказала кошка шепотом. — Не бойся. Я не за тобой. Я к тебе.
— Я и не боюсь.
Куча хлама в дальнем углу зашевелилась, и появился крохотный человечек в белом халате.
— Они здесь?
— Здесь, — ответил человечек. — Все. Р-рядышком. Сейчас… сейчас… помогу.
Он прижал широкую лопасть уха к стене и поскреб кирпич ногтем.
— Да… да… там… Доктор Вершинин, пройдите в третью палату. Доктор Вершинин, пройдите в третью палату, — загудел старый дом. А Ниссе, вытерев руки о халат, начертил на стене воротца.
— Идем, двуликая, — сказал он, вынимая из кармана дебелого светляка. — Поспешать бы. Вершинин — хозяин справный. Надолго не загуляит.
Нора вывела в светлую комнату со стеклянными стенами.
В комнате стояли аппараты, очень много аппаратов. Некоторые скрежетали, как рассерженные сверчки. Другие шипели. Третьи молча рисовали на экранах кривые линии.
А главное, что все они были мертвы, но странным образом не позволяли умереть той, которая, собственно говоря, интересовала Снот.
— Поспеши, — велел Ниссе и, сунув светляка на место, потянулся.
Он тянулся и тянулся к потолку, пока не стал размером с обыкновенного человека. Человек этот был лыс, носат и обряжен в белый халат с завязками на спине. Из-под халата выглядывали черные брюки, а из-под брюк — короткие широкие ступни с корявыми пальцами. Меж пальцев торчали клочья рыжего меха, а может быть, что и мха.
С домовыми никогда не угадаешь.
Кошка фыркнула и прыжком взлетела на кровать.
— Ну здравствуй, — сказала она.
Девчонка не ответила. Она лежала смирно, опутанная разноцветными проводами. На тонких вкусных змей похожи, пахнут иначе. Прокусить бы пластиковую шкурку, добраться до нежной мякоти…
Убить мертвое.
Но Снот велела себе не отвлекаться. Она прошла по самому краю кровати, тронула носом белую руку, холодную и сухую. Добравшись до низкой подушки, Снот легла над головой девочки. Вытянулись черные лапы, усы щекотнули кожу.
— Пр-р-роснись… пр-р-роснись.
Мурлыканье заглушило все машины сразу, оно наплывало и обволакивало. Веки девочки дрогнули. Глазные яблоки пришли в движение.
Влево. Вправо.
Вверх.
Вниз.
Вправо. Влево. Быстро. И быстрее, до розовых слез и треснувших сосудов.
Музыка Ниффльхейма звучала внутри, бежала по жилам, смешавшись с кровью и горьким содержимым проводов. И кошка, выпустив когти, впилась в лицо, покрытое сетью тонких шрамов. Она уже не мурлыкала — рычала. Ниссе предпочел отступить.
А гримова скрипка страха не знала.
— Пр-р-рочь… пр-р-рочь…
Сердце остановилось. Дыхание иссякло. Кошка выпила его до дна, а после вернула, надеясь, что еще не слишком поздно. И что привнесенная ею частица чужого мира, не слишком повредит безнадежному делу.
— Что здесь твориться? — дверь распахнулась, и в комнату вошел высокий человек в зеленом халате. — Кто вы такой? Ах ты…
Он кинулся было к кошке, но вставший на пути его Ниссе схватил человека за руки.
— Стой, — сказал он.
— Брысь пошла! Брысь пошла! Да кто вы такой? Отпустите немедленно! Я полицию вызову!
Доктор пробовал вырваться, но Ниссе был силен.
— Стой, — повторял он. — Стой.
А потом откашлялся и произнес механическим голосом:
— Доктор Вершинин, срочно пройдите в третью палату.
— Руки ему не поломай, — Снот неловко соскочила с кровати. Змеи-провода потянулись было за ней, они тоже хотели съесть кошку, но были привязаны к ящикам-приборам. — Пригодятся еще.
— Кошки не разговаривают, — сказал доктор Вершинин. И Советница с ним согласилась:
— Конечно, не разговаривают. Тебе кажется. Ты устал. Ты много работал.
— Да.
— Тебе надо домой.
— Да.
— И забери уже того котенка, которого ты неделю подкармливаешь. Пригодится.
Ниссе фыркнул и разжал руки.
— А бельишко-то подворовывают, — произнес он, поскребшись ступней о плитку. — И на кухне, на кухне у тебя непорядок. Нехорошо! Хозяйство блюсти надо, Вершинин.