Завтра

Мэтью и не взглянул на нее. С неподвижным лицом прошел мимо. Он хотел было ответить, что умереть для него плевое дело, но сдержался. Еще несколько шагов, и он, миновав массивные ворота, вышел за ограду студгородка и очутился на Гарвард-сквере.
* * *
Сквер на самом деле был обширной, гудящей, как улей, площадью, занятой палатками, книжными магазинчиками, маленькими ресторанами и кафе с террасами, на которых сидели студенты и профессора, одни, продолжая читать лекции, другие переустраивать мир. Мэтью порылся в кармане и вытащил проездной. Он уже двинулся по пешеходной дорожке по направлению к станции метро, собираясь сесть на красную линию и через четверть часа быть в центре Бостона, как вдруг старенький «Шевроле Камаро Купе» ярко-красного цвета вылетел, фыркая, из-за угла Массачусетс-авеню и Пибоди-стрит. Молодой преподаватель резко отпрянул назад, чтобы не попасть под колеса автомобиля, что со скрежетом затормозил прямо перед ним.
Стекло опустилось, и Мэтью увидел перед собой русую гриву Эйприл Фергюсон, своей соседки. После смерти Кейт он стал сдавать верхний этаж своего дома.
— Хэлло, брюнет-красавчик! Подвезти?
Мотор «Камаро» оглушительно рычал в тихой заводи, где ездили в основном на велосипедах.
— Спасибо, отдаю предпочтение городскому транспорту, — отклонил Мэтью любезное предложение. — Ты гоняешь, будто играешь в «Жажду скорости».
— Да ладно! Брось свои пешеходные замашки! Я вожу отлично, и ты это знаешь!
— Не настаивай. Эмили уже лишилась матери. Не хочу оставить дочь сиротой в четыре с половиной года.
— Не преувеличивай! Давай влезай скорее, а то я тут все движение перегородила!
Подгоняемый со всех сторон яростными сигналами, Мэтью покорился и со вздохом упал на сиденье «Камаро».
Едва он успел застегнуть пояс безопасности, как «Камаро» вопреки всем правилам дорожного движения резко вильнул влево и помчался на бешеной скорости на север.
— Бостон в другую сторону, — успел сообщить Мэтью, схватившись за ручку дверцы.
— Мы на секунду смотаемся в Белмонт. Тут езды всего ничего. А за Эмили не беспокойся, я попросила няню посидеть еще часок.
— Не предупредив меня? Я же тебе говорил…
Молодая женщина снова нажала на акселератор, и они помчались так, что у Мэтью перехватило дыхание. Олимпийски спокойная Эйприл снисходительно покосилась на него и протянула картонную папку.
— У меня, кажется, появился покупатель на эстамп Утамаро, — объявила она. — Усек?
Эйприл была хозяйкой галереи в Соут-Энде, специализирующейся на эротическом искусстве. Женщина обладала поистине редким даром находить среди хлама неведомые шедевры и перепродавать их потом с немалой выгодой.
Мэтью начал с того, что освободил папку от резинок, а японский эстамп от кофточки из настоящего шифона, в которую он был завернут. Эстамп оказался шунгой [2] конца XVIII века, изображал куртизанку и ее клиента во время акта любви. Образец этакой чувственной акробатики. Откровенность сцены смягчалась изысканностью рисунка и богатством тканей. Лицо гейши чаровало тонкостью и изяществом. Ничего удивительного, что такого рода гравюры так полюбились потом Климту и Пикассо.
— Ты уверена, что хочешь с ней расстаться?
— Я получила предложение, от которого не отказываются, — сообщила она голосом Марлона Брандо из «Крестного отца».
— Можно поинтересоваться, от кого?
— От крупного коллекционера-азиата. Он в Бостоне проездом, навещает дочь. Похоже, он готов совершить покупку, но в городе всего на один день. Такая возможность, как ты понимаешь, еще раз скоро не представится…
«Шевроле» выехал из студенческого квартала и покатил по скоростной дороге вдоль Фреш Понда, самого большого озера в Кембридже, а потом дальше в Белмонт, небольшой жилой городок западнее Бостона. Эйприл ввела адрес в GPS и стала следовать указаниям механического голоса, который привел их в очень богатый и очень уютный квартал. Окруженная деревьями школа, за ней площадка для игр, парк, спортивный комплекс. Неподалеку стояла даже тележка с мороженым, которую продавец привез сюда, словно бы из 50-х. Несмотря на запрет, «Камаро» обогнал школьный автобус и остановился на тихой, застроенной небольшими особняками улочке.
— Ты со мной? — спросила Эйприл, забирая у Мэтью папку.
Мэтью отрицательно покачал головой.
— Лучше подожду тебя в машине.
— Я задерживаться не собираюсь, — пообещала Эйприл, смотрясь в зеркало заднего вида и напуская волнистую прядь на правый глаз, как это делала Вероника Лейк.
Достав из сумочки помаду, она подкрасила губы, довершив этим последним штрихом образ роковой женщины в красной кожаной куртке в обтяжку и в футболке с глубоким вырезом.
— А не слишком ли вызывающе? — подначил приятельницу Мэтью.
— «Я совсем не плохая, меня так нарисовали», — промурлыкала она в ответ голосом Джессики Рэббит из мультяшки «Кто подставил кролика Роджера».
И наконец-то выпрямив свои длинные ноги в легинсах, зашагала к дверям самого большого коттеджа на этой улице.
Мэтью смотрел ей вслед. Эйприл нажала на звонок. По части сексапильности она могла дать кому угодно сто очков вперед: идеальные пропорции, осиная талия, потрясающая грудь. Воплощение мужских грез! Но — увы! — Эйприл любила не мужчин, а женщин и всегда и всюду объявляла о своем пристрастии к однополой любви.
По этой, кстати, причине Мэтью и взял ее себе в соседки, зная, что никакие двусмысленности ему не грозят. К тому же Эйприл была умницей, фантазеркой, умела пошутить и повеселиться. Хотя характер у нее был не из лучших, в выражениях она не стеснялась и порой впадала в страшный гнев по пустякам. Однако как никто умела ладить с малышкой Эмили, а это было для Мэтью дороже всего на свете.
Эйприл исчезла за дверью, и Мэтью перевел взгляд на другую сторону улицы. Мамочка с двумя малышами украшали сад перед домом, готовясь к Рождеству. Да, действительно, до Нового года осталось немногим больше недели, и при мысли об этом он снова почувствовал острую тревожную боль. Близилась годовщина смерти Кейт: ужасный день 24 декабря, превративший в 2010 году его жизнь в тоску и мучение.
Три первых месяца после катастрофы Мэтью чувствовал только неутолимую боль. Она не отпускала его ни на секунду. Опустошала. Мучила. Разверстая рана. Впившийся вампир, высасывающий жизнь. Пытаясь избавиться от пытки, он готов был на самые радикальные средства: подходил к окну, готовясь выпрыгнуть, искал крюк, куда привяжет веревку, хватался за таблетки, собираясь выпить смертельный коктейль, приставлял дуло к виску. Останавливала мысль о маленькой Эмили: с ней-то что будет без него? Он не имел права отнимать отца у своей дочери, не имел права уродовать ей жизнь.
Бурное горе первых месяцев сменилось унылым туннелем тоски. Жизнь замерла, остановилась, завязла в безнадежности, которой не виделось ни конца ни края. Мэтью не сопротивлялся, он покорно терпел свою беду, наглухо закрывшись от жизни. Потеря была невосполнимой. Будущего не существовало.
По совету Эйприл он все же совершил невероятное усилие и записался в группу поддержки. Сходил на одно занятие, попытался найти слова, чтобы выразить свое горе и разделить его с другими, но больше ходить туда не стал. Чем могли помочь ему дежурные фразы сочувствия и чужие житейские уроки? Он предпочел свое одиночество и бродил по нему, словно призрак, ничего не желая, ничего не ожидая. Отсутствуя.
Но прошло какое-то время, и ему стало казаться… Не то чтобы он ожил. Нет. Ему показалось, что боль понемногу отпускает его. Просыпаться было по-прежнему невмоготу, но в Гарварде, во время лекций или на совещаниях преподавателей по профориентации, в которых он теперь участвовал без прежней активности, ему вдруг становилось как будто немного легче.
Он не стал таким, каким был, но словно бы мало-помалу смирялся со своим новым состоянием, с головой уходя в философию, которую преподавал студентам. Фатализм стоиков и бесстрастие буддистов помогали ему терпеть жизнь такой, какая она есть: изменчивой, заведомо лишенной стабильности, постоянно эволюционирующей. В ней ничего не стояло на месте. А счастье? Хрупкое, как стекло, оно было всего лишь кратковременным жизненным опытом…