Черный Дождь (ЛП)

Где бы я не оказалась в конечном итоге, это будет не город. Я это точно знала. Мне нужно было пространство, без асфальта и бетона, возможно Вермонт. Мы с мамой всегда говорили о том, что поедем туда. Из-за этого мне тоже становилось грустно. Когда она заболела, она пообещала, что мы поедем туда, как только ей станет лучше. Она пообещала и солгала. Она оставила меня. Но и я тоже оставила ее. Я просто бросила ее, оставив заботам кого-то другого. Нет. Это была не она. Я не оставила ее в той больнице в одиночестве. Она уже ушла. Она умерла до того, как я оставила ее. 
Пытаясь вновь дышать, я выпрямилась и подошла к окну. Повсюду мерцали огни, некоторые тускло, некоторые исчезали, а некоторые продолжали гореть. Трудоголики, как я полагала. Люди, подобные Блейку. Люди, которые не имели ни малейшего представления, кем была их маленькая девочка. 
Когда я думала о Пи и несуществующих отношениях между ней и ее отцом, я радовалась, что у меня была мама, даже несмотря на то, что это было недолго. Первые тринадцать лет моей жизни были счастливыми, и я бы вернула их в любой момент. Может мы и не жили богато, но моя мама всегда следила за тем, чтобы нам было весело. 
Слеза скатилась с моей щеки и упала на руку. Стерев ее, я размазала чернила и смазала верхнюю половину своего пера. Рассмотрев кляксу на моем детально прорисованном стволе пера, я решила дорисовать его. Перо было идеальным за исключением смазанного участка на его верхушке. Я практически чувствовала боль в нем. Оно болело. Так сильно болело, подобно ожогу, который никогда не заживет. Он никогда не превратится в шрам. Он навсегда останется ожогом, и всегда будет болеть. 
Я сползла на пол и уронила лицо на руки. Боже, у меня болело сердце. Эта боль возвращалась снова и снова, ночь за ночью, она никогда не покинет меня. Я обречена на вечную скорбь души. Мне придется терпеть эту разрушающую боль ночь за ночью, до конца моих дней. Я боролась сама с собой, чтобы не расклеится. В моей голове вертелись мысли о воздушных шарах в небе. Голубые воздушные шары. Затем я начала добавлять предметы, стараясь заполнить все пространство. Неважно сколько клоунов, яблок, слонов, облаков или кексиков я добавила, покрытое предметами небо не помогло. Оно не заполнило то пространство, которое я усердно расчистила, стараясь вытеснить свою маму. 
Она была там. Она всегда будет рядом. Моя изобретательная игра разума исчезла, и я разрыдалась от боли. Я вскинула голову и беззвучно прокричала в небеса: «Мааааама!». Я завыла, позволив себе еле слышно кричать в агонии. Было больно. Было так больно, что хотелось умереть. Если время лечит, сколько еще мне осталось терпеть? Я не могла больше ее выносить. Три дня спустя было также больно, как и в первый день. У меня грудная клетка взорвется раньше, чем эта боль прекратится. Я скучала по ней. Мне так ее не хватало. Я просто хотела услышать ее голос и попросить прощения. Она не оставила мне шанса попрощаться с ней, сказать ей, как сильно я ее любила. Я не успела попрощаться. Я плакала, стремясь к измождению, которое накроет меня и заберет эту боль. Я желала, чтобы боль остановилась. 
Я почувствовала под щекой холодный пол, когда проснулась на следующее утро от света и звонка будильника на своем телефоне в полвосьмого. Согласно моим расчетам Пи встанет примерно в восемь пятнадцать – восемь тридцать. Обычный распорядок дня подкрался, казалось, быстро и незаметно. Горячий душ, где я смывала чернила, стал ежедневным ритуалом. Черный дождь стекал ручьями по моей руке, закручиваясь в воронку и смешиваясь с водой, и исчезал в водостоке. Мою грудь заполнила легкая ностальгия, и я удивилась, почему мне это так знакомо. Словно дежавю. Почему мне кажется, что это уже случалось однажды? Возможно, потому что так и было. Много раз. 
Обернув одним полотенцем тело, а другим свои длинные волосы, я нанесла утренний увлажняющий крем на свои опухшие веки. Голос моей матери звучал у меня в голове, напоминая мне, что никогда не будет слишком рано волноваться о морщинках. Приложив пальцы под глаза, я оттянула нижние веки. Моей маме было всего лишь тридцать девять. У нее было много морщин, но лишь в последние шесть месяцев или около того. Такая быстрая потеря веса привела к тому, что гладкая кожа стала морщинистой. 
Я быстро переключила внимание от своего гладкого семнадцатилетнего лица на стук в дверь. 
- Да? – спросила я, открыв дверь и придерживая полотенце на груди. 
- Э-э, я уезжаю сейчас, - сообщил Блейк. Я наблюдала, как его глаза прошлись по моему телу, и мысленно покачала головой. Мудак. 
- Ну, до свидания, - бойко ответила я, давая ему ненужное разрешение. 
Какого черта? Не знаю, чего он ожидал, или какого черта, он делал, но неловкое молчание было лишним. 
Блейк закрыл рот, повернулся на каблуках и кивнул. Извращенец. 
Я посадила Пи на столешницу, пока готовила ей завтрак. Она осматривалась вокруг, будто никогда не делала такого раньше. Я всегда сидела на столешнице, пока моя мама готовила. Именно в такие моменты мы часто говорили по душам. 
- Чем хочешь заняться сегодня, Пи? – спросила я, вмешивая свежую голубику в тесто для оладий. Лиловый цвет напомнил мне черный дождь, стекающий по моим рукам. Конечно же, Пи не ответила. Она, с большими глазами молча сидела напротив меня и в самой обычной одежде, какую я только смогла найти.
Разводы двигались по кругу, пока я думала о воде. Разводы от голубики были подобны черному дождю, исчезавшему в водостоке, за которым я наблюдала много раз.
- Иди сюда, Микки, - прошептала моя мама, пытаясь поднять голову. Моя ручка перестала рисовать летящих вниз птиц, и я подняла свою руку с холодного радиатора. Ее болезненные, блестящие глаза улыбались. 
- Что случилось? Хочешь, я позову врача? Тебе нужно обезболивающее? 
- Нет, детка. Я в порядке. Я хочу уйти сейчас, Микки. Мое время пришло. 
- Уйти куда? – встревожено спросила я, - Нет, это не так. Мама! Не говори так. Ты поправишься. Я готовлюсь к окончанию средней школы. Ты не можешь сдаться, - сказала я с мольбой в каждом слове. Мой взгляд медленно переместился на слезу, катившуюся вниз по моей руке. 
Моя мама улыбнулась и стерла ее.
- Зачем ты это делаешь? – улыбнулась она, рассматривая поврежденный участок. Моя рука снизу доверху была покрыта чернилами. Я умудрилась разрисовать руку от плеча до кисти, пока наблюдала, как ее грудь поднималась и опускалась, опасаясь, что она перестанет дышать. За последний визит у меня должно было уже случиться несколько сердечных приступов, из-за многократного выброса адреналина. Не такого, как во время катания на американских горках, а плохого, подобного тому, когда рядом громко закричат, и от такого крика можно описаться. Каждый раз, когда я видела, как ее дыхание останавливалось, я вскакивала, готовая броситься за помощью. 
- Это помогает занять мысли. 
- И твое время. Я хочу, чтобы ты этим больше не занималась, Микки. Мне нужно, чтобы ты меня отпустила. Мне нужно, чтобы ты сходила к нему еще раз. Пожалуйста, Микки. Я должна знать, что с тобой все будет хорошо. 
- Нет. Я не собираюсь этого делать. Я умоляла его о помощи. Он отверг меня. Я не нуждаюсь в нем. Мне никто не нужен. Я сама могу о себе позаботиться, - вставая, заверила я маму. 
- Детка, иди сюда. 
- Иди, мам, уходи. Если тебе нужно мое разрешение, бери его, - закричала я, вытирая рукой свое мокрое предплечье, размазывая последние семь часов работы своими слезами. Я отпрянула, задыхаясь. Мне не хватало кислорода. 
Как она могла так поступить? Как могла переложить это на меня? 
- Микки, подойди сюда, - умоляла меня мама. Она уткнулась лицом в подушку, пытаясь спрятать свои собственные вырвавшиеся слезы. 
Я вцепилась в ее больничную ночную сорочку в цветочек и зарыдала: