Супружеские игры

Я любила свою горенку наверху. Отсюда, из тесной, набитой под завязку камеры, она казалась раем. В горенку вела витая деревянная лестница. Когда мне хотелось удрать от непрошеных гостей, я просто выскальзывала через окно на крышу, а оттуда съезжала по водосточной трубе на землю. Я всегда выбирала ту водосточную трубу, которая находилась поблизости от застекленной веранды. Тогда бабушке не было видно меня из окна кухни, а веранда заслоняла меня и от случайных прохожих. Прямо напротив, за забором, было небольшое кладбище, в центре которого стояла деревянная церквушка – памятник старины мирового значения, медленно разрушающийся от времени, как и все в той, социалистической Польше. У прихода не было денег на реконструкцию, у сельсовета – тоже. Больше никому до нее не было дела. Дом приходского священника также считался архитектурным памятником – рубленный из цельных бревен лиственницы с ломаной черепичной крышей и несколькими гонтовыми карнизами над верандами. Веранд было три, одна из них полностью застекленная – летом бабушка спала там на диване. Ее комната примыкала к кухне, и, когда огонь пылал в плите, стена сильно нагревалась. Зимой это было даже приятно, но летом, особенно в жару, в комнате царила духота, и бабушка переселялась на веранду. Мое окно выходило в сад, за деревьями которого виднелась церквушка. Зимой православная церковь была видна как на ладони, но с весны и до осени ветви деревьев заслоняли ее, так что торчала одна только круглая маковка. По периметру церковь окружала низкая ограда с чугунными остриями наверху. «Такая же старинная, как и сам храм», – не уставал повторять батюшка.
– Ты, Дарья, не вздумай забираться на ограду, – говорил он строгим голосом. – Не ровен час, живот себе проткнешь, да и оградка пострадает.
Все, что касалось церкви, было для него вопросом особой важности – я наизусть знала историю спасения святыни от уничтожения. Немцы уже отступали, советские войска были на подходе. Как известно, наблюдательный пункт обычно устраивали в зданиях, расположенных на возвышении. Таким местом в Борисовке была именно церковь, а точнее, ее звонница, которую венчала круглая маковка. Именно там немцы решили установить пулемет. Батюшка впал в отчаяние. Он знал, что, если немцы заберутся туда с пулеметом, русские церковь уничтожат – от святыни камня на камне не останется. Поэтому он со слезами на глазах начал уговаривать немецкого офицера, чтобы тот позволил в последний раз отслужить в храме молебен. Немец согласился повременить с установкой пулемета до окончания службы – во время молитвы немцы в церковь не заходили, такой у них был принцип. Наш батюшка творил молитву в течение трех дней и ночей – верующие приходили и уходили, шли домой отдохнуть, поспать, их место занимали другие, а батюшка продолжал вести службу по всем канонам. К концу он уже не стоял на ногах и продолжал свое дело, опустившись на колени, а совсем обессилев – упираясь головой в пол. В то время еще хозяйствовала его мать – моя бабушка появилась в приходском доме после ее смерти. Но бабушка тоже могла подтвердить, что именно так все и было – они с сестрой были участницами той службы, вероятно самой длинной в истории нашей деревенской церкви. Немцы стояли снаружи и ждали, офицер проявлял нетерпение, нервничал, но в церковь так и не вошел. А рано утром на четвертый день немцам пришлось убраться – появились русские. Таким вот образом храм и уцелел.
Маска и ее подружка насытились друг другом, и одна из них громко засопела. Похрапывала и Счетоводша, только Агата вела себя тихо. Слишком уж тихо для сна. И я не ошиблась. Минуту спустя послышалось подозрительное хлюпанье носом. Она плакала.
Однажды, вернувшись из школы, я застала в нашем доме элегантного пожилого мужчину. Мое внимание сразу же привлекла его трость с костяным набалдашником. Он сидел у стола, опершись на нее руками.
– А вот и наша Дарья, – сказала бабушка, глядя на меня с доброй улыбкой.
Но незнакомец даже не улыбнулся, пристально вглядываясь в меня.
– Не вижу ни малейшего сходства, – сухо констатировал он.
– Да она в мать пошла, – поспешно пояснила бабушка, – но отец признал, что ребенок от него, отчество у нее по отцу.
Старик скривился, словно разгрыз горький орех.
– Подойди ко мне поближе, дитя мое, – распорядился он, но я не двинулась с места.
Бабушка ткнула меня в бок и слегка подтолкнула к нему. Я сделала шаг и снова остановилась как вкопанная. Тогда старик, подавшись вперед, попытался притянуть меня с помощью трости, но я вывернулась и бросилась к себе наверх. Вслед за мной в комнату поднялась бабушка.
– Вечно с тобой стыда не оберешься, – проворчала она. – Это твой дядя, родной брат твоего отца. Он только что вернулся из Англии. Хочет платить за твою школу, а потом и за учебу в институте.
– Школа у нас бесплатная!
– Ишь, чего выдумала, – недовольно фыркнула бабушка. – А обувь, а одежда? Это на что покупать? Не будешь же ты ходить голой!
– Ты же мне все шьешь!
Я защищалась, как умела, от вторжения этого человека в мою жизнь, как будто уже тогда предчувствуя, что он тоже приложит руку к моей погибели. Пистолет, из которого я выстрелила в своего мужа, принадлежал ему. Годами он хранился у него в кабинете в тайнике, но однажды я увидела, как он вынимает его, смазывает и кладет обратно. Дядя эмигрировал из Польши в тридцать девятом году через Румынию, потом сражался под началом генерала Мачка и осел в Англии. Как только коммунистический режим стал сдавать свои позиции, дядя решил вернуться в Польшу, чтобы отыскать свою единственную родственницу, то есть меня. Он купил себе полкоттеджа на улице Мальчевского, потратив на это почти все свои сбережения. Правительство Ее Королевского Величества выплачивало ему пенсию в фунтах, здесь ее пересчитывали в злотые по официальному курсу. Это было очень невыгодно, но он не пожелал уезжать, полагая, что обязан позаботиться обо мне. По его мнению, до получения аттестата зрелости я должна была оставаться дома, под боком у бабушки, поскольку нуждалась в женской заботе. А после школы я поеду в Варшаву, поступать в институт, и поселюсь у него, чтобы он мог осуществлять надо мной опеку. Так они договорились с бабушкой. Я должна быть благодарна ему за то, что он силой не увез меня в Варшаву сразу же после своего возвращения. В то время мне было четырнадцать лет, и я наверняка возненавидела бы его за этот поступок. Потом, правда, когда я повзрослела, у нас с ним установились дружеские отношения. Поистине триумфальным для него стал день выхода в свет моего первого сборника рассказов. Старичок чуть не плакал от радости. Он так гордился мной. Но это было потом.
А сейчас он продолжал нудно бубнить. Тот факт, что я до сих пор остаюсь в Борисовке, был для него даже большей трагедией, чем для меня. Ведь он променял вполне комфортную жизнь на жалкое существование в нынешней Польше и приехал к коммунистам, которых искренне ненавидел. Дядя поступил так только для того, чтобы я была у него на виду. Как человек старой закалки, солдат и джентльмен, он считал своей святой обязанностью позаботиться о дочери погибшего брата. Надо сказать, он сильно отличался от отца: так и остался до конца жизни старым холостяком, не курил. Единственной страстью в его жизни было коллекционирование марок, но средств на это дорогостоящее хобби не хватало, ведь долгое время приходилось содержать меня. Благодаря ему, я смогла закончить институт.
В той жизни диплом мог бы еще пригодиться, но в этой был бесполезен. Этот мир был несовместим с жизнью за высокими стенами. Тут ценились иные таланты и иные способности, прежде всего изворотливость и умение приспосабливаться. Но и с тем, и с другим дела у меня обстояли плохо. Иза явно была неплохим психологом и сразу поняла, что со мной. Сама же я в себе теперь плохо разбиралась – последние два года стали необычным периодом в моей жизни. Он был похож на пребывание в летаргическом сне, будто мой организм стал функционировать на уровне организма лягушки, а биение моего сердца замедлилось. Никто, кроме моего адвоката, меня не посещал – до момента вынесения приговора посещения были запрещены. Правда, дядя регулярно слал мне письма. Они были короткие, и в них не было ни одного слова по поводу того дня. Теперь, по-видимому, он мог бы приехать на свидание со мной, но выбраться в такое далекое путешествие дяде было не по силам. Как-никак, старичку уже под девяносто.