Курица в полете

— Да. Это очень престижный район!
Она пультом открыла ворота глухого, высокого забора и въехала во двор. Взору Эллы предстал большой, красивый дом, увитый виноградом.
— Какая прелесть! — вырвалось у нее. — А сад какой огромный!
— Скорее это маленький парк, — с гордостью ответила мать. — Знаешь, раньше здесь жила знаменитая оперная певица, но потом дом купил мой муж… Он был врач… Очень крупная величина. Я обожаю этот дом! Когда-нибудь он будет твоим!
Вот только этого мне и не хватало, испуганно подумала Элла.
— А кто же здесь убирает и за садом следит?
— В основном я сама, но раз в неделю приезжает супружеская пара: она убирает дом, а он занимается садом. Ну пойдем, покажу тебе твою комнату.
Дом был великолепен. Они поднялись по красивой деревянной, устланной ковром лестнице на просторную площадку. Элла успела заметить, что мебель везде старинная, в прекрасном состоянии, на стенах, даже на лестнице, висят картины. Мать открыла высокую филенчатую дверь:
— Вот твоя комната, а вот ванная, там дальше туалет.
Все это размещалось на, отдельной площадке второй лестницы, над которой висели большие фотографии в рамках. На одной Элла узнала Ельцина с седым, представительным мужчиной. Мать, поймав ее взгляд, улыбнулась:
— Это мой муж с вашим президентом. А это Леонард с Альбертом Гором. Ну ты потом все посмотришь. Располагайся. Тут два шкафа, надеюсь, ты поместишься со своими платьями.
Комната была очаровательная, обставленная в сельском стиле, особенно Элле понравился комод из крашенного в синий цвет дерева, неполированный, без всякого блеска. А еще увитое виноградом окно. За окном она увидела только кусты и деревья. Открыла створку и вдохнула дивный, совсем не городской воздух. Хорошо, что тут мебель не ампирная, с облегчением подумала она.
Можно спокойно жить. На тумбочке, роль которой выполнял круглый низкий столик, накрытый сине-сизой, в цвет комодика, скатертью, стояла лампа, бутылка минеральной воды, стакан и лежала небольшая шоколадка. Как в гостинице, усмехнулась Элла. И полезла в сумку за подарками.
Она слышала, что внизу мать возится с посудой.
И, подхватив торт, икру и пакет с купленным накануне отъезда оренбургским платком, побежала вниз:
— Мама, вот тут для тебя…
— Что это? Икра? Боже мой, Элка, спасибо тебе.
— А это оренбургский платок, я не знаю… Он проходит в кольцо, как положено.., ты попробуй, попробуй!
Мать сняла с пальца кольцо с крупной розовой жемчужиной и продернула сквозь него платок.
— С ума сойти! Прелесть, мои приятельницы будут потрясены!
— А вот это, мама, «Наполеон», твой любимый!
— «Наполеон»? Ты помнишь, что я любила «Наполеон»?
— Конечно, помню, но, даже если б не помнила, бабушка всякий раз, как его пекла, говорила:
«Любимый торт твоей беспутной матери!»
— Она часто говорила обо мне плохо?
— Да нет, не очень. По-моему, она даже одобряла тебя за то, что ты ушла от папы… Говорила, что курица взлетела… Но когда ты перестала появляться…
— Да, я понимаю! Ладно, пока не будем о грустном, спасибо тебе за подарки, они поистине прекрасны, Но икру я спрячу до Рождества! А вот торт…
— Торт до Рождества не спрячешь! — засмеялась Элла.
— Видишь ли, я, к сожалению, склонна к полноте, мне приходится во всем себе отказывать, чтобы держать форму. Но я попробую непременно, а потом что-нибудь придумаю… О, я знаю! Я отнесу его…
— Да ты сначала попробуй, — засмеялась Элла. — У меня у самой слюнки текли, пока я его делала!
Они сидели в саду за большим деревянным столом, где на изящных тарелочках лежали весьма изящные кусочки копченой ветчины, сыр камамбер и фрукты. И, разумеется, стоял Эллин «Наполеон».
— Мама, а у тебя есть хлеб? — не без робости осведомилась Элла, которая не поела в самолете и сейчас была очень голодна.
— Хлеб? Ах, прости, я не держу в доме хлеба. Тебе, кстати, тоже следовало бы воздерживаться.
Элле стало тоскливо. Она смотрела на красивый дом, увитый виноградом, и подумала: «Весь увитый зеленью, абсолютно весь, домик невезения…» — а дальше не придумывалось, вероятно с голодухи. Она подцепила вилочкой совершенно прозрачный кусочек ветчины и отправила в рот.
С хлебом прохиляло бы, а так слишком копченый вкус… А есть без хлеба камамбер она и вовсе не могла. Пришлось съесть хороший кусок собственного торта.
— А ты так и не попробуешь? — спросила Элла у матери.
— Разумеется, попробую.
Она отрезала себе кусочек поистине символический.
— О, это божественно! Еще лучше, чем у мамы…
Но ты прости, один кусок может свести на нет все мои усилия…
Элле опять захотелось уехать домой. Интересно, зачем я ей вдруг понадобилась?
— Элка, а ты пробовала сидеть на диете?
Ей захотелось завыть.
— Я все пробовала, а потом пришла к выводу, что не надо бороться с собственной конституцией.
— Нет, именно надо, вот я же борюсь — и, как видишь, успешно!
О, сколько могла бы ей сказать в ответ дочь, но она молчала, боясь, что разволнуется, расплачется, устроит неприличную сцену, слезы были уже на подходе, но, к счастью, у матери зазвонил мобильный телефон. Она заговорила по-немецки довольно бегло, как отметила Элла, но с явным английским акцентом. Господи, неужели ее действительно не заботит ничто, кроме фигуры? К ней приехала дочь, которую она бросила совсем еще ребенком, чья жизнь, можно сказать, рухнула после ее ухода, а ей даже в голову не пришло хоть как-то обласкать эту дочь, хотя бы приготовить ей завтрак, пусть даже с ущербом для фигуры? Неужели она не помнит, как Элла обожала яблочные блинчики, которые мать пекла к завтраку по воскресеньям? Ладно, Элла Борисовна, сказала она себе, хватит жалеть себя, ну не испекли тебе блинчиков, а ты сама их испечь разве не можешь? У твоей матери возрастной сдвиг по фазе, хотя вроде и рановато, но, видно, с голодухи клетки мозга начали отмирать раньше времени, ее можно только пожалеть. Это самовнушение помогло, ей стало легче. В минуты серьезной жалости к себе — а было из-за чего жалеть, ох, было! — она обращалась сама к себе по имени-отчеству. Но интересно все же, что будет с тортом? Сама не съест и мне кайф отравит… Неужто выбросит? Или отдаст уборщице? Ну что ж, пусть, может, нормальные люди оценят ее труды? И какого черта я сюда на месяц приперлась, хватило бы и недели… После торта хотелось съесть еще ломтик ветчины — они с бабушкой Женей после сладкого любили ухватить кусочек черного хлеба с солью или соленый огурчик.
Но тут я не решусь… А вот грушу возьму, вон та справа, очень красивая! И она потянулась за приглянувшейся грушей. Коричневато-золотистая, она источала дивный запах и на вкус оказалась восхитительной, сок так и брызнул. Ах, хорошо! Солнышко, сад, какая-то птица стрекочет, все не так уж скверно!
Когда мама не говорит о моей фигуре, с ней, кажется, можно иметь дело.
— Элка, что за детская манера есть фрукты!
У тебя же стоит тарелка, вот фруктовые приборы…
— А мне так вкуснее! — беззлобно ответила Элла. Она решила не принимать близко к сердцу замечания матери. — Мама, ты мне лучше расскажи, как ты очутилась в Вене? Ты же жила в Америке, и муж у тебя был наш одессит…
— О боже, вспомнила! С тех пор у меня было еще три мужа!
— И что, все умерли?
— О нет! Умер только Леонард. С остальными я просто расставалась. Могу сказать, я имела успех у мужчин.
— А ты их любила?
— Любила, конечно, кого-то больше, кого-то меньше. Я только Борю совсем не любила.
— А он тебя любил… Так любил, что спился после твоего ухода! Он и меня-то невзлюбил, оттого что я на тебя похожа! Считай, погиб из-за любви к тебе, — мстительно сказала Элла, которой непереносимо больно было слышать, что мать не любила отца… Выходит, я дитя нелюбви? Поэтому и моя любовная жизнь складывается так бездарно?
Наверное, это генетика… — Но хорошо все-таки, что ты это сказала.
— Что именно?
— Что не любила папу.