Светорада Золотая

ГЛАВА 4
Под вечер дня празднования Матери Сырой Земли [60] на склоне пологого холма у большого капища над рекой немало смоленского люда собралось. В отдаленной роще гулко и монотонно ударяли в било, и звук этот был похож на биение сердца самой подательницы плодородия – Земли. Плыл по воздуху белесый дым от возжигаемых курений, в нем все казалось зыбким и нереальным, торжественным и значительным.
Собравшиеся перед раскрытыми воротами капища ведуны в белоснежных праздничных одеждах пели торжественную песнь, а главный ведун творил священнодействие: раскладывал на плоском белом камне алтаря зерна и травы, лил на них брагу и молоко и, воздев руки к вечернему небу, говорил положенные заклинания.
Княгиня Смоленская Гордоксева стояла по правую руку от своего мужа Эгиля и следила за действиями волхвов. На глаза от волнения набежала невольная слеза, и княгиня тихонько вытерла ее концом белого головного покрывала Гордоксеву всегда трогало таинство священных треб, она ждала чудес от богов, ждала их милостей. А сегодня обряд проходил особенно торжественно. Волхвы постарались на славу, сошлись со всей округи для празднества, никто не жалел ни вещих сил, ни умения, ибо служителей богов тревожило, что небеса не дарят Матери Земле благодатного дождя, что травень уже вступил в силу, рожь стала подниматься, а небеса сухо взирали на землю, не желая подать ей ни капли влаги, напоить кормилицу всего сущего.
– О великий Даждьбог! – громогласно восклицал верховный служитель. – О Перун могучий и Макошь повелевающая! Примите дары и прислушайтесь к просьбе сердец наших! Дождя мы просим у вас, дождя для Матери Сырой Земли, дождя и урожая для почитающего вас люда. Мы молим и ждем вашей милости.
Голос волхва гремел, слитный негромкий ропот людей вторил ему. Княгиня Гордоксева заломила руки, устремив взор к небесам, к закатному солнцу, к вечерней голубизне неба, такого безоблачного… Уже опасно безоблачному, поскольку все ждали влаги, а дни стояли не по-травневому жаркие и сухие, так что даже могучий Днепр стал отступать, обнажая глинистые берега. Весь мир пылал, залитый трепещущим маревом солнца, а облака если и появлялись, то сухой ветер быстро разносил их, дождь так и не проливался.
– Дождя пошлите, небожители, – вместе с толпой просила Гордоксева и даже чуть вздрогнула, различив рядом негромкий недовольный голос мужа.
– Долго ли он еще будет болтать, старый сыч? – кивнул он на волхва, однако, заметив осуждение в глазах жены, пояснил: – Сама понимаешь, что Олег с Игорем уже в Гнездово, ждут меня, а я тут торчу пень пнем. Ехать мне надо!
– Но ты князь, – с нажимом молвила Гордоксева. – И тебе главную требу отдавать богам!
Эгиль вздохнул покорно и остался стоять, но по тому, как он нервно притопывал ногой, было заметно, что князь нервничает, ждет окончания священнодействия, чтобы поспешить к ожидавшей его ладье. Гордоксева подавила вздох. Нет, варяжская кровь ее милого мужа не дает ему до конца понять всей важности момента, всей силы мольбы, обращенной к богам ее земли. Уже много лет Эгиль правит племенем кривичей, но так и не проникся местной верой, остался чужд духу этой земли, а порой даже вспоминал небожителей своей прежней северной родины. Как князь, он обязан совершать священнодействие в великие праздники, однако делает это только по обязанности, не вникая особенно в суть, в основном соглашаясь с мудрыми доводами своей княгини. Для нее же нет ничего важнее веры и обычаев, которые дают возможность ощущать себя солью этой земли, слиться с ней. А Эгиль… Она вдруг подумала об уграх и о том, что предложил Олег Вещий. Поход предложил. И, наверное, она зажилась в мире и покое, раз позабыла, что муж ее воин, а ведь именно воином и должен быть прежде всего князь.
От этих мыслей княгиню отвлекло хихиканье за спиной. Оглянулась. Так и есть, ее дети шалят. Хотя какие там дети! Асмунду уже двадцать минуло, Светорада – невеста. Однако, как и у Эгиля, нет у них почтения к покону. Ишь, затеяли возню! Светорада щипает сидящего в кресле брата, он ловит ее руку, отпихивает локтем. Даже на строгий взгляд матери не сразу отреагировали, но и после этого, опустив глаза, продолжали улыбаться легкомысленно. А ведь вскоре решится судьба обоих. И не проказничать должны они сейчас, в столь торжественный момент, а молить о грядущем.
Серьезными лица детей Гордоксевы стали лишь при громких звуках сурмы, [61] возвестившей, что настало время великого жертвоприношения. По знаку верховного волхва из ворот вынесли белого петуха со связанными ногами, потом вывели огромного белого вола, рога которого были увиты гирляндами цветов, а третьей жертвой был красавец конь – белоснежный, без единой темной отметины. Конь потряхивал головой, гарцевал, но служители поднесли ему блюдо с вымоченным в особом зелье зерном, и он, опустив свою длинную узкую голову, стал есть с него.
По толпе прошел глухой ропот. Коня всем было особенно жаль, кривичи любили добрых коней. Успокаивали себя тем, что когда-то и человека клали на алтарь, и времена те еще не забылись.
Князь Эгиль должен был своим оружием выполнить все три ритуальных жертвоприношения. И он быстро вышел вперед, отбросил за спину полу длинного корзно, выхватил меч. А Гордоксева подумала: торопится. Не о величии момента и важности миссии своей помышляет муж, а о том, чтобы скорее покончить со всем и спешить к киевским князьям.
Верховный волхв стал что-то говорить Эгилю, будто поучая, но князь только отмахнулся. Гордоксева слышала, как он сказал:
– Да недосуг мне. Вот уеду – и совершайте свою положенную молитву.
И торопливо, как иной кухарь у печи, зарезал петуха. Потом и с волом справился: зарезал быстро и хорошо, без малейшей заминки, словно между делом. Взмах – и тяжелая голова животного почти отделилась от туловища, а жертвенный вол тяжело упал на колени, потом рухнул всем телом. Рядом конь продолжал жевать, но, похоже, его возбудил запах крови, он вскинул голову, повел ушами. Князь подошел, что-то зашептал ему на ухо, потом надавил головой на голову лошади. Голова коня опустилась и поднялась вроде мягкого кивка. Гордоксева перевела дыхание.