Моя сестра живет на каминной полке

Ожив, она велела нам вытащить все из шкафчиков. Заставила вывернуть карманы и вытряхнуть на пол содержимое мешков для физкультуры. И все пропавшее барахло вывалилось из моего мешка. Сунья громко выругалась, и ее тут же выставили из класса. А меня повели к директору.
— Господь следит за нами каждую минуту, — говорила миссис Фармер, пока мы топали через библиотеку в кабинет директора. — Даже когда нам кажется, что мы одни, Господь видит все, что мы творим.
Неужели и в туалете за нами подглядывает? Да не может такого быть.
Миссис Фармер остановилась перед секцией с научно-популярной литературой и повернулась ко мне. От нее пахло кофе, и она все моргала и моргала своими маленькими глазками.
— Ты разочаровал меня, Джеймс Мэттьюз, — сказала она и поводила перед моим носом толстеньким пальцем. — Огорчил и разочаровал! Мы приняли тебя в нашу школу, в нашу общину, в наши объятия, а ты что? В Лондоне, быть может, такое в порядке вещей, но…
Тут я как топну, даже полки затряслись, а том «Электричества» бухнулся на ковер.
— Это не я!
Миссис Фармер пожевала губами:
— Разберемся.
Если бы я был вором, у меня хватило бы ума не прятать украденное в свой физкультурный мешок.
Запихнул бы добро в штаны и оттащил домой. Вот это я и попробовал втолковать директору, но вышло только хуже.
Сунья ждала меня под директорской дверью.
— Это Дэниел тебя подставил! — выпалила она.
— Сам знаю, — огрызнулся я.
Если бы она не разозлила Дэниела, ничего бы не было. Сунья принялась меня утешать, но я рявкнул: «Отвяжись!» — и рванул со всех ног прочь, хотя там и висело объявление «По коридору не бегать».
Всю дорогу домой я летел как сумасшедший — боялся, что директор позвонит, прежде чем я доберусь до дома. Взмок так, что волосы ко лбу прилипли. Распахнул дверь и весь сжался, как бывает во время салюта, когда ждешь, что сейчас как бабахнет. Но услыхал только храп. У меня даже ноги обмякли от облегчения.
Если папа весь день пил, значит, весь вечер проспит как убитый и я первым успею схватить телефон. А потом притворюсь, что я — это папа, и он никогда не узнает, что директор новой школы считает меня вором. Скажу в трубку низким папиным голосом: «Мой сын заслуживает полного доверия. Его, вне всякого разумения, подставили». А директор скажет: «Приношу свои извинения». А я отвечу: «Не стоит». А он спросит: «Что я могу для вас сделать?» А я скажу: «Возьмите Джеймса в футбольную команду, и мы забудем про этот инцидент».
Когда Джас вернулась домой, я торчал в кухне — подпирал стенку возле телефона. Попробовал прикинуться, будто просто мне нравится упираться затылком в жесткую стену, но Джас не проведешь.
— Что стряслось? — потребовала объяснения она, и я разом выложил всю правду.
Когда я дошел до рассказа про Дэниела, она нахмурилась, а когда рассказал, как я крикнул: «Мужики не носят веночков из маргариток!» — она рассмеялась. Было приятно, что Джас мной гордится, хоть я и соврал.
Директору и в голову не пришло, что беседует он вовсе не с мамой, а с моей пятнадцатилетней сестрой. Как она с ним говорила! Ну просто взрослая мадам. Заявила, что раз у него нет ни одного живого свидетеля, который видел, как я прячу вещи к себе в мешок, она не станет меня наказывать, поскольку это было бы несправедливо. Директор даже заикаться начал — я сам слышал! Тут Джас добавила, что если у него нет стопроцентной уверенности, что меня не подставил кто-то из класса, то оставлять меня после уроков — это вопиющая несправедливость. Директор только в трубку сопел. А Джас напоследок говорит: «Благодарю вас за то, что поставили меня в известность, но я убеждена, что Джеймс невиновен». А директор наконец очухался и ответил: «Спасибо, что уделили мне время, миссис Мэттьюз». А Джас: «Всего наилучшего». И повесила трубку. И мы начали хохотать — остановиться не могли! И пошли ужинать. Уселись перед теликом с тарелками — куриное филе в сухариках и картошка из микроволновки. Джас к своей порции почти не притронулась, так что мне досталось в два раза больше. Она даже испугалась:
— Не съешь ведь столько.
Я и ухом не повел. Я могу съесть больше всех, кого знаю. В пиццериях со шведским столом могу умять тринадцать кусков пиццы, даже пятнадцать, если без корочки.
— Ну ты и обжора, — засмеялась Джас.
А я приложил палец к губам:
— Ш-ш-ш.
Снова показывали рекламу Крупнейшего в Британии конкурса талантов, и эта реклама навела меня на одну мысль.
  
7
 
Мотор заглох прямо под нашими окнами. Мама! Я замер — сейчас послышатся шаги по дорожке! — но все-таки заставил себя остаться в постели. Слишком часто я бросался к окну, а мама на моих глазах превращалась то в молочника с бутылками, то в фермера на тракторе, то в соседей, возвращающихся домой с работы. Не могу больше этого видеть! Однако на этот раз машина не просвистела мимо нашего дома. На этот раз машина завернула прямо к нам во двор. Должно быть, мистер Уокер наконец-то дал маме отгул. Я соскочил с кровати, одернул футболку, поплевал на руки и пригладил волосы. Мама ненавидит водить машину и все же проехала тысячу километров, ночью, потому что ужасно соскучилась по мне!
Я рванул к двери, Роджер следом. Уже взявшись за ручку, я услышал, как скрипнула половица. Джас кралась на цыпочках к лестнице и хихикала в свой мобильник.
— Неужели ты здесь! — шептала она.
Я ждал, что сейчас она стукнет мне в дверь и скажет: «Мама приехала», но она прошла мимо моей комнаты и спустилась по лестнице.
Я тоже двинул вниз. Роджер, в восторге от того, что я не сплю посреди ночи, как чокнутый терся о мои ноги, мешался. Я подхватил его на руки, и он заурчал. Прижимая Роджера к груди, я крался за Джас. Даже не заметил, что не дышу. Только в самом низу спохватился, когда в груди заболело. Джас стояла на крыльце, ее силуэт вырисовывался на стекле. Она обхватила маму руками, а та уткнулась ей в плечо.
Бабуля говорит, люди от ревности зеленеют. По-моему, это не так. Зеленый — спокойный цвет. Свежий цвет. Чистый и прохладный, как ментоловая зубная паста. А ревность — красная! Она опаляет вены и выжигает кишки.
Еле переставляя ноги, я дотащился до двери. Роджер извивался, выдираясь у меня из рук, я опустил его на пол, и он кинулся в прихожую. Джас и мама, обнявшись, покачивались, будто танцевали под музыку, которую они слышали, а я — нет. Я приоткрыл щель для писем, в лицо дунуло холодом. И дымом. Трубкой Найджела.
— Ты здесь, — шептала Джас. — Как я рада!
Послышался звук поцелуя, я представил, как мама прижимается губами к щеке Джас. Я припал лицом к щели, но смог различить только фигуру в куртке. Как мне хотелось вцепиться в черную ткань руками! Я ужасно боялся, что мама снова исчезнет.
— Тебе нельзя долго задерживаться. — И Джас тихонько рассмеялась. — Если папа узнает, я — труп. — Снова поцелуйное чмоканье. — Тебе пора.
Я ждал, что она добавит: «Только сначала поздоровайся с Джейми». Не дождался. Замерев, почти не чувствуя, как бьется сердце, я напряженно прислушивался. Джас хотела сохранить маму в тайне!
— Пора, — простонала Джас.
Я распрямился. Мама не может уехать, не взглянув на мою футболку! У меня внутри словно военный оркестр надрывался — в сердце, в голове, в том месте на шее, где — БУМ-БУМ-БУМ — барабанит пульс. Джас прижалась спиной к входной двери.
— Малыш! — пробормотала она, что было довольно странно, но раздумывать над этим было некогда, потому что я уже поворачивал ручку двери…
Джас ввалилась в дом и рухнула на ковер, а я открыл рот, чтобы крикнуть ей: «Предательница!» — и… поперхнулся. Потому что на этот раз мама превратилась не в молочника, не в фермера и не в соседа, возвращающегося с работы. А в парня с зелеными, торчащими во все стороны волосами, в черной кожанке и с пирсингом на губе. Я закрыл рот. Потом снова открыл и снова закрыл.