Гобелен

Это замечание осталось без ответа. Молодой секретарь прекрасно знал: не следует поддаваться на провокации хозяина. Он тщательно собрал листы, исписанные им под диктовку министра, вот уже три года помогавшего Англии избегать подводных рифов и опасных водоворотов.
За последние месяцы министр сильно сдал. На изжелта-бледном лице появились глубокие морщины. К тому же его терзала подагра.
Уильям Питт с улыбкой продолжал:
– Говорят, один остряк сказал: если я согнусь еще ниже, мой острый нос окажется в плену моих коленей. – Смех министра, казалось, принадлежал совсем другому человеку – сильному и по-мальчишески задорному. – Только они не знают, что Георг Второй – сущий тупица, как, впрочем, и все Ганноверы. Он по-английски и двух слов связать не может, не понимает славный и верный народ, которым правит. Но тот факт, что он стар, не может быть вменен ему в вину, ибо никто из смертных не властен над собственным возрастом.
На это ответить было нечего, и Роберт Лилтайн понимал это не хуже любого другого. И вообще, общаясь с Питтом, лучше всего помалкивать.
– 1759-й был хорошим годом, мой мальчик, – продолжал вещать министр. – Но у меня нет оснований полагать, что и в следующем все пойдет так же. Слишком уж много поводов для раздоров. Слишком много проклятых глупцов стремятся сделать себе имя, хотя понятия не имеют о том, чего хочет и в чем нуждается Англия. Они живут с одной лишь мечтой – увидеть себя в анналах истории. Что скажешь, Роберт? Как история оценит наши последние три года? Что подумают обо мне великие мыслители?
Вот этого момента Роберт всегда боялся – когда министр интересовался его мнением. Опасаясь последствий, Роберт очень осторожно подбирал слова: ведь Питт выискивал слабые места в его рассуждениях и набрасывался на него, точно натренированный терьер. Беседу с министром никак нельзя было назвать приятной и милой, зато в таких разговорах закалялась воля.
Но сегодня Роберту было не до разговоров. Сегодня он мечтал лишь об одном – поскорее оказаться у себя в комнате и лечь, положив на воспаленные глаза влажный компресс. Вот она – расплата за гордость. Его мать не раз говорила о том, что гордость – великий грех. Вчера вечером он кутнул у Гулси, наелся до отвала и эля выпил немало – друзья все наливали и наливали ему, ведь для них он был особой почти священной, человеком, приближенным к самому Уильяму Питту. Но разве друзья знают, как изматывает эта службы? Не так-то просто быть помощником великого человека – человека, творящего историю!
На вопрос министра следовало отвечать, но Роберт решил ограничиться общими словами – пусть уж лучше Питт сочтет его дураком, но не лентяем.
Секретарь наконец-то заговорил, и на губах Питта появилось подобие улыбки.
– Не знаю, что скажут историки по поводу событий сегодняшнего Дня, – начал секретарь, глядя прямо в маленькие живые глазки министра, – но я знаю другое: за вами стоит Англия, и люди верят, что вы руководствуетесь только народными интересами.
– К черту это, парень! – фыркнул министр. – Я по горло сыт общими фразами и лестью. Я вполне способен воспринимать правду или версию правды того или иного человека. Говори от себя, и пусть слова твои идут не от тщеславия и суеты.
Роберт судорожно сглотнул.
– Слушаюсь, сэр.
– И не считаешь ли ты, что я – гордость Англии, а, Роберт?
– Я думаю, вы делаете то, что следует, дабы получилось именно то, что вы должны сделать, – в смущении пробормотал секретарь.
Министр расхохотался. Опершись на плечо секретаря, он поднялся из-за стола и проговорил:
– Хотя мозги твои и затуманены вчерашним элем, ты выразился предельно ясно, друг мой.
Секретарь, усевшись за стол, принялся разбирать корреспонденцию.
– Мы все должны делать то, что должны, Роберт, – продолжал министр. Он настраивался на работу, и ничто не должно было ему помешать. У него оставалось слишком мало времени. А ведь предстояло продраться к истине сквозь закамуфлированные лестью сообщения генералов, потому что он, Уильям Питт, не мог зря посылать на смерть молодых матросов, солдат, готовых отдать жизнь за Англию.
Вот уже три года Англия вела войну на нескольких фронтах одновременно. От Индии до Америки весь мир разделился на враждующие лагеря. Те, кто не был на стороне Британии, Пруссии и Голландии, воевали на стороне Франции, Австрии и, если слухи были верны, Испании. Питт вызвал шок у офицеров старой закалки, заменив опытных командиров молодыми – по собственному выбору. Такими, как Клайв в Индии. Эти молодые люди, не случись войны, провели бы всю жизнь на незначительных постах, но сейчас командовали батальонами и кораблями, укрепляли мощь Британии. И еще никогда победа не одерживалась благодаря такой беспрецедентной храбрости, как в битве в заливе Квиберон, где адмирал Хоукс, отдавая, казалось бы, безумные приказы, привел флот к триумфу.
Питт внезапно улыбнулся – воспоминание о той битве вызвало в памяти еще одно лицо…
 
Глава 13
– Вы уверены, что с вами все в порядке, мисс Лаура?
– Я прекрасно себя чувствую, Джейн. Но все равно спасибо за заботу.
– И голова не болит?
– Нет, Джейн, не болит.
– Может, живот? Или озноб? В горле не першит?
– Уверяю тебя, Джейн, ничто у меня не болит.
– Вы плохо спите, мисс Лаура. Я-то это вижу.
– Я сплю больше, чем требуется, Джейн. И так продолжалось уже не одну неделю.
Мисс Лаура не ерзала на стуле, как бывало, и правильно держала спину – в общем, вела себя как настоящая леди. И говорила она прекрасно поставленным голосом, как и подобает воспитанной даме. У Джейн более не возникало чувства, что девушка, хоть и подчиняется старшим, втайне смеется над их требованиями.
Если бы только Джейн могла избавиться от ощущения, что вес это неспроста, что на самом деле что-то не в порядке у ее подопечной.
Она вышла из комнаты, осторожно притворив за собой дверь, – не то что раньше, когда она, как мячик, встала за дверь, хлопнув ею на прощание.
Джейн подошла к зеркалу, чтобы поправить фартук. Взглянула в глаза своему отражению, и ей вдруг почудилось, что из зеркала на нее смотрят не ее собственные, карие глаза, а ярко зеленые – глаза девушки, которой она заменила мать. И она действительно считала ее своей дочерью. Джейн покраснела, вспомнив, на что согласилась под давлением своей воспитанницы. О чем она думала, позволяя Лауре пойти на такое? Мисс Лаура должна была находиться в школе, но Джейн Поллинг, получив такое жалостливое письмо, не могла не поехать к девушке. Дорогой она чего только себе не насочиняла, но ее опасения не подтвердились – мисс Лаура была совершенно здорова. Доброта сгубила Джейн. Она должна была сообщить опекунам девочки о безумных планах Лауры, а вместо этого стала ее сообщницей. И что из этого вышло? Впрочем, дядюшки Лауры втайне всегда одобрительно посмеивались, сочувствуя желанию Лауры увидеть графа.
Они и воспитывали ее так, словно она была мужчиной, и, если бы не она, Джейн, ни за что не отправили бы ее в Академию для юных леди, так бы девочка и выросла невоспитанной и дикой. Ну, скажем, не совсем и девочка, если принять во внимание те изменения, что претерпела внешность Лауры за несколько так скоро пролетевших лет.
Нет, что бы там ни говорила Лаура, с ней определенно случилось что-то нехорошее. С чего бы иначе ей быть такой бледной? Джейн молилась о том, чтобы эта девочка, которую она любила, как собственное дитя, не оказалась больна – ведь ей еще предстояло встретить своего будущего мужа, а потом и зачать. Но и болезнью нельзя объяснить исчезновение блеска в ее глазах, прежде таких живых, таких искрящихся. До сих пор Джейн всегда могла сказать, когда ее подопечная что-то затевает, – эти искры в глазах выдавали ее с головой.
Теперь глаза ее стали почти безжизненными.
Да, что– то определенно не так.
И намеком служило исчезновение одного имени из разговоров Лауры – имени, которое не сходило с ее уст все эти годы, что доводило Джейн до бешенства. Ничто так не тревожило Джейн, как то, что Лаура ни разу не вспомнила о Диксоне Александре Уэстоне.