Воды слонам!

И сейчас «Братьев Бензини» изрядно разнесло. В Мин¬неаполисе Эл подобрал шесть парадных фургонов и беззубого льва. В Огайо – шпагоглотателя и вагон-платформу. В Де– Мойне – костюмерный шатер, бегемота вместе с вагоном и Милашку Люсинду. В Портленде – восемнадцать тяжеловозов, двух зебр и кузнеца. В Сиэтле – два спальных вагона для рабочих и одного настоящего урода – бородатую женщину. И вот тут-то он возликовал, ибо спит и видит, как бы ему заполучить побольше уродов. Но не рукотворных, нет: скажем, его не интересуют ни мужчины, покрытые с головы до ног татуировками, ни женщины, глотающие по просьбе публики бумажники и лампочки, ни белые девушки с африканскими шевелюрами, ни ловкачи, загоняющие спицы в носовые пазухи. Нет, он жаждет настоящих уродов. Уродов от рождения. Именно поэтому мы направляемся в Жолье.
Только что прогорел цирк Братьев Фокс, и Дядюшка Эл пришел в бурный восторг, ведь у них работал всемирно известный Чарльз Мэнсфилд-Ливингстон, красавец и щеголь, с растущим из грудной клетки паразитическим близнецом по имени Чез. Он похож на младенца со вжатой в ребра головой. Его наряжают в крошечные костюмчики и черные лакированные туфли, и когда Чарльз гуляет, он держит Чеза за ручку. Ходят даже слухи, что крохотный пенис Чеза ведет себя, как у взрослого мужчины.
Дядюшка Эл страстно желает добраться туда, прежде чем Чарльза успеют перехватить. Пусть наши афиши расклеены по всей Саратоге-Спрингз, пусть мы должны были провести здесь два дня, и на площадь только что доставили 2200 буханок хлеба, 116 фунтов масла, 360 дюжин яиц, 1570 фунтов мяса, 11 бочонков квашеной капусты, 105 фунтов сахара, 24 ящика апельсинов, 52 фунта свиного сала, 1200 фунтов овощей и 212 банок кофе, пусть за зверинцем свалены тонны сена, репы, свеклы и прочего корма для животных, пусть сотни горожан толкутся вокруг цирковой площади и наблюдают за происходящим сперва в предвкушении, потом в остолбенении, а теперь уже и с растущим недовольством – несмотря на все это, мы сворачиваемся и уезжаем.
Повара вот-вот хватит апоплексический удар. Антрепренер грозится уволиться. Главный конюх, вне себя от ярости, с вопиющей несдержанностью набрасывается на ни в чем не повинных рабочих из Передового отряда.
Цирковым такая поездка не впервой, и больше всего их волнует, хватит ли на трехдневный перегон до Жолье еды. Работники кухни старательно набивают в поезд как можно больше припасов и обещают при первой же возможности выдать какие-то «коробочки» – видимо, что-то вроде сухого пайка.
Услышав, что нас ждет трехдневный перегон, Август разражается бранью и принимается расхаживать туда-сюда, проклиная Дядюшку Эла и недовольно отдавая нам команды. Пока мы загружаем корм для животных обратно в поезд, Август уходит, чтобы уговорить, а если нужно, и подкупить управляющего кухни, дабы тот согласился поделиться с нами едой, предназначенной для работников цирка.
Мы с Алмазным Джо перетаскиваем из-за зверинца в поезд бадьи с потрохами. Бадьи привезли с местного скотного двора, и их содержимое – вонючее, окровавленное и запекшееся – просто омерзительно. Мы ставим их друг на друга прямо у входа в вагоны для копытных. Тамошние обитатели – верблюды, зебры и прочие травоядные – брыкаются, беспокоятся и всячески выражают свое недовольство, однако выбора у них нет – придется ехать с мясом, поскольку девать его больше некуда. Кошки едут на платформах в парадных клетках.
Как только мы заканчиваем, я отправляюсь искать Августа. Он рядом с кухней, загружает тачку всякой всячиной, которую ему удалось выклянчить у поваров.
– Корм мы загрузили, – говорю я. – А как быть с водой?
– Опорожнить и наполнить бадьи. Водоцистерна наполнена, но на три дня ее не хватит. Нам придется остановиться по пути. Может, Дядюшка Эл и упрям, как мул, но он не дурак. Рисковать животными не станет. Нет животных – нет цирка. Мясо загрузили полностью?
– Сколько влезло.
– Мясо прежде всего. Если не хватает места, можно повыбрасывать сено. Кошки дороже, чем копытные.
– Мы набили все под завязку. Больше места нет, разве что мы с Кинко куда-нибудь переберемся.
Август медлит, шевеля поджатыми губами.
– Нет, – говорит он наконец, – Марлена не позволит, чтобы мясо ехало с ее лошадками.
Ага, теперь я знаю свое место. Ну, что поделать, если кошки главнее.
Воды в бадьях у лошадей осталось на самом дне. Она помутнела, в ней плавает овес. Но все-таки это вода, так что я выта¬скиваю бадьи наружу, снимаю рубашку и обливаюсь по пояс.
– Что, с легким паром, док? – окликает меня Август.
Я поднимаю голову. С волос ручьями течет вода. Вытерев глаза, я выпрямляюсь.
– Простите. Больше воды я не нашел, а эту все равно собирался вылить.
– Да ты не волнуйся. Не можем же мы ожидать от нашего ветеринара, чтобы он жил как рабочие, верно? Знаешь что, Якоб? Когда доберемся до Жолье, я распоряжусь, чтобы тебе выдавали собственную воду. Артисты и управляющие получают по две бадьи на нос. А если дашь водовозу на лапу, то и побольше, – добавляет он, выразительно пошевелив пальцами. – А еще я поговорю с нашим веревочником, чтобы раздобыл тебе одежду.
– С веревочником?
– Когда твоя мать стирала белье, что она с ним потом делала, а, Якоб?
Я таращу на него глаза:
– Вы хотите сказать, что…
– Ты только подумай: столько добра на веревках – разве ж можно, чтобы оно пропадало впустую?
– Но…
– И думать забудь, Якоб. Если не хочешь знать ответа на вопрос, лучше не спрашивай. И брось мыться этой гадостью. Пойдем со мной.
Он ведет меня через площадь к одному из трех не свернутых покуда шатров. В нем сотни ведер, выстроенных по два, с именами или инициалами по бокам а за каждой парой ведер – дорожные сундуки и вешалки. Тут и там моются и бре¬ются полураздетые люди.
– Вот, – говорит Август, указывая на ведра, – можешь взять эти.
– А как же Уолтер? – спрашиваю я, прочитав имя на одном из ведер.
– О, я знаю Уолтера. Он поймет. Бритва есть?
– Нет.
– У меня есть, вон там, – он указывает вглубь шатра. – В дальнем конце. Увидишь, там мое имя. И поторопись: сдается мне, больше чем на полчаса мы здесь не задержимся.
– Спасибо, – , говорю я.
– Не за что, – отвечает он. – Чистую рубашку найдешь у себя в вагоне.
Когда я возвращаюсь, Серебряный стоит, прислонившись к стене, в соломе по колено. Глаза у него совершенно остекленели, сердце бьется часто-часто.
Остальные лошади пока снаружи, так что мне впервые удается осмотреть вагон изнутри. В нем шестнадцать стойл, отделенных друг от друга перегородками, которые устанавливаются после того, как в вагон заводят каждую новую лошадь. Если бы в вагон не подселили таинственных – и отсутствующих на данный момент – козлов, в него помещались бы тридцать две лошади.
На краю раскладушки Кинко я нахожу чистую белую рубашку. Стянув грязную, швыряю ее в угол на попону. Но прежде чем надеть свежую, подношу ее к носу и наслаждаюсь запахом хозяйственного мыла.
Застегивая пуговицы, я обращаю внимание на книги Кинко, лежащие на ящике рядом с керосиновой лампой. Заправив рубашку в штаны, присаживаюсь на раскладушку и беру в руки верхнюю книжку.
Это полное собрание сочинений Шекспира. Под ним – сборник стихов Вордсворта, Библия и пьесы Оскара Уайльда. Под верхней обложкой Шекспира прячутся несколько комиксов. Не узнать их трудно – точно такие же были у моего соседа по общежитию.
Я открываю первый попавшийся. Грубо нарисованная Олив лежит на кровати, широко расставив ноги, и мастурбирует. Из всей одежды на ней только туфли. Она представляет себе моряка Попая с увеличенным до немыслимых размеров пенисом, достающим ему аж до подбородка. А через окошко подглядывает Вимпи [7] со столь же огромным пенисом.
– Что это ты, черт возьми, делаешь?
Я роняю комикс и тут же наклоняюсь, чтобы его поднять.
– Положи на место, идиот! – кричит Кинко, вырывая комикс у меня из рук. – И убирайся с моей постели, к чертям собачьим!