Князь грязи

И я не пойду, разумеется. И не только потому, что Хряка мы все боимся хуже черта, а потому еще, что существует в нашем братстве неписаный закон — настучишь ментам хоть на кого, плыть тебе по коллектору на следующий же день. Сбросят свои же друзья. И правы будут. Все здесь люди с прошлым, и с правосудием встречаться никто не хочет, даже тот, кто чист на данный момент. А ты, если одного сдал, так можешь и остальных сдать. Логично. Рисковать никому не хочется.
Так вот, от голоса Хряка меня едва не парализовало, но тут Кривой за меня вступился.
— Оставь мальчишку, это я костер развел, иначе нам никогда это копыто не сварить.
Он кивнул Хряку на кабанью ногу.
Хряк аж присвистнул.
Конечно — называть копытом такую ножищу, большое преуменьшение ее достоинств, кроме копыта, там еще и бедро почти целиком.
— Да… — прохрипел Хряк, — Здесь дня на три хватит.
Где достал?
— Там больше нет.
Хряк на другой ответ и не рассчитывал. Еще бы! Какой дурак свои места раскрывать станет, да еще и прибыльные такие. Да Хряку и по фигу, если честно, он сам наверх не поднимается никогда — боится, жратву ему Лариска таскает. И попробуй она только прийти с пустыми руками!.. Нечего и говорить, что несладко ей придется.
Для меня большая загадка, почему она, я Лариску имею ввиду, возвращается всегда к этому подонку? Ведь лупит он ее нещадно и издевается, как может… Да, странный народ эти бабы.
Хряк напоминает мне чем-то Горбатого из «Место встречи изменить нельзя». Не рожей, конечно. Джигарханяна как не загримируй, такой рожи ему не соорудить, а телосложением и походкой. Хряк не горбатый, но спинища у него — как три моих, а шеи нет, кажется, вовсе.
Повернувшись к нам спиной, Хряк вернулся в свой угол и пнул в бок Лариску.
— Ты… вставай давай!
Лариска пробормотала что-то невнятно. Хряк пнул ее посильнее.
— Мне повторять тебе что ли, сука?!
— Чего тебе?.. Рано ж еще, — пробормотала Лариска сонным голосом.
— Сходи… выпить принеси.
— И правда! — воскликнул вдруг Кривой, — Сходи, Лариска, купи водки!
Лариска выползла из-под груды тряпья с таким же ошизевшим лицом, какое и у меня было, когда Кривой ко мне обратился.
— На что я ее куплю? Откуда у меня деньги с утра пораньше?
— Ты, Кривой, бабой моей не командуй, — мрачно встрял Хряк, — Свою заведи, пусть она на тебя и пашет.
— Я бы свою бабу пахать не заставлял. Да и твою не буду.
Кривой залез в карман и выгреб целую кучу мятых денежных бумажек. Мелочи, конечно, самые крупные у него тысячерублевые были, и протянул их Лариске.
— Давай, беги в ларек, и, на сколько хватит, столько и купишь.
Лариска сразу оживилась, схватила деньги и пересчитала дрожащими пальцами.
— Бутылки на три хватит! — сказала она Хряку возбужденно.
— Ну и че стоишь?! — рявкнул Хряк, — Давай, дуй!
И Лариска дунула, со всей возможной прытью дунула. Еще бы! — три бутылки водки, это не то, чтобы ужраться, конечно, но на похмелку вполне достаточно.
Плюс ко всему, еще и на халяву. Если честно, мне Лариску совсем не жалко. Она просто набитая дура, а раз так, то заслуживает всего, что с ней произошло. Согласитесь — у нее было все, двухкомнатная квартира, оставшаяся после родителей, муж и ребенок. Муж, правда, был скотина та еще. Как я понял из жалобных Ларискиных рассказов, любил он выпить, а когда выпьет, то делался буйным. Но, самое интересное, что таковые «достоинства» своего благоверного Лариска прекрасно знала еще до свадьбы. Спрашивается, какого черта она выходила за него замуж?.. И ведь даже не по залету! Ребенок потом уже появился.
Так вот, Лариска спилась. Причем быстро. Года за два, наверное. Конечно, если сутками не просыхать, так много времени не надо. Сыночек ее маленький, подбирал ее на тротуарах, где она валялась в растительном состоянии, и со слезами домой волок. Безобразную, грязную, пьяно стонущую тушу мамочку свою.
Лариска сама все это рассказала, и именно такими словами, уж больно ей нравится поныть и пострадать. Особенно, когда напьется. И вот по вечерам, когда я собираюсь в очередное путешествие, а Хряк уходит к мужикам играть в карты, она сидит на своем тряпье, икает, льет слезы и бормочет что-то о своей несчастной жизни. О сыночке, которого отдали в детский дом, о муженьке, который вытурил ее из дома и водит теперь баб в квартиру. о том, какая она была красивая в молодости, как за ней один профессорский сыночек ухаживал.
Лупит кулачками в стенку и вопит дурным голосом проклятия всем, кто ее жизнь загубил.
Не знаю, была ли Лариска когда-то красивой, об этом сейчас очень сложно судить. Я, например, слегка обалдел, когда узнал, что ей всего-то тридцать пять… Я бы Лариске меньше сорока пяти никогда не дал — она, тощая как скелет, и без одежды выглядит, как смерть на двух ногах. Видел я ее пару раз, когда она от разъяренного Хряка носилась по заброшенному коллектору, куда выходит наше скромное жилище, в чем мать родила. Мужики со всей округи собрались понаблюдать.
Какой же ржач стоял!
— Чей-то ты добрый сегодня такой? — угрюмо спросил Хряк у Кривого, когда Лариска скрылась из виду, — То не смотришь ни на кого, то вдруг выпивку на всех покупаешь?
Хряк подозрительный до паранойи, и его, собственно, можно понять — есть ему, чего бояться.
— Ну… скажем так, у меня сегодня день рождения.
Хряк недоверчиво усмехнулся. Я тоже не поверил.
— А мне и по хрену, — заметил Хряк.
Тем временем я варил мясо, я смотрел, как варится кабанья нога и глотал слюнки. Конечно, со вчерашнего вечера не жрамши!
— Надо бы туда картошки, лука — суп получился бы, — сказал я Кривому.
— А у тебя есть?
— Нету, но можно достать. С черного хода в магазин зайдешь и картошки выпросить можно. Не самой лучшей, конечно, но дадут. Мне всегда дают, я умею делать жалобное лицо и задохликом притворяться.
— Магазины закрыты еще, — сказал Хряк, — А ты мог бы милостыню просить или ходить по вагонам, раз жалость вызываешь… Дохляком он притворяется — ты и есть дохляк, чего тебе притворяться.
— А зачем?
— Что зачем?
— Милостыню зачем просить?
Хряк изумился.
— Деньги зарабатывать!
— А на фиг мне деньги? Были бы мне деньги нужны, я бы дома остался, кончил бы школу и пошел работать. Мне и так хорошо.
— Шизанутый ты какой-то. Ты в детстве головой не ударялся?
— И не один раз.
— Понятно…
Кривой смотрел на меня с улыбкой, смысл которой трудно было понять. В Кривом все понять было трудно.
— Это философия, которой тебе, Хряк, не понять! — вставил вдруг Урод. Проснулся, оказывается.
Урод выбрался из-под своих лохмотьев, глаза уже сверкают, как у фанатика. Все знают давно — при Уроде никаких принципиальных разговоров об образе жизни, иначе затянет проповедь. Интересно, почему его проповедники к себе не берут? Может, потому, что уродлив не в меру? Боятся, как бы народ не распугал? Так зря боятся — наш народ ко всему привык, и все мы не особенно красавчики в своей рванине и немытые месяцами… да что там месяцами — годами!
Урод — я точно знаю, не мылся уже лет десять, как минимум. По идеологическим соображениям. Так что близко к нему подходить не советую никому.
Урод и уродом-то стал благодаря своему образу жизни. У него какая-то болезнь кожи — она вся покрыта фурункулами.
Ему бы мыться каждый день и спиртом протираться, а он… Ну, в общем, понимаете. Когда Урод поднимается на поверхность люди просто в разные стороны разлетаются, и сны им потом, наверное, кошмарные снятся. Урод этому радуется — он считает себя подвижником и наверняка готовится стать святым, не христианским святым, разумеется, а святым нашего Бога.
Что ж, может, так оно и будет. О своей прошлой жизни Урод не рассказывал никогда. Если его спросишь, он отвечает, что его жизнь началась только здесь, а до этого он как бы и не жил вовсе.
Михалыч давно знает Урода и сказал мне однажды, что ему там, наверное, на самом деле плохо приходилось — издевались над ним всегда. С детских лет. Припоминая своих школьных товарищей, охотно этому верю, детки готовы поиздеваться над всяким, кто позволит это делать, и нет для них ничего приятнее, чем пнуть или обозвать того, кто сдачи не даст. Я никогда не относился ни к тем, ни к другим. У меня был имидж странного и опасного существа, потому что, несмотря на то, что я тощий, во мне хватило бы силы уложить любого. Ну согласитесь, должны быть развиты мускулы у человека, который лазает в таких местах, где лазил я.