Скорая помощь. Обычные ужасы и необычная жизнь доктора Данилова

Движением бровей Эдик выразил свое несогласие с последним утверждением.
— Одному внутри, в душе, — пояснил Данилов, — психологическое одиночество не подразумевает одиночества в бытовом и физиологическом смысле этого слова. Я не монах, а обычный здоровый мужик. Ну — почти здоровый, если не брать в расчет мою знаменитую посттравматическую энцефалопатию. У меня есть и всегда были подружки, кое-кто из них даже работает на нашей подстанции…
— Фельдшер Макаренко и доктор Чанцева…
— Я был уверен, что ты учился ремеслу, а не собирал сплетни, — Данилов нахмурился и погрозил ему пальцем.
— Одно другому не мешает.
— Возможно… За все хорошее!
— За все!
Было так здорово сидеть в уютном месте с понимающим тебя собеседником, пить хорошую водку, закусывать ее вкусной, практически домашней едой, вести неспешный разговор и время от времени негромко чокаться рюмками. Было в этом что-то радостное и, одновременно, умиротворяющее. Грязный и жестокий мир, полный несправедливости и боли, отошел на второй план, уступив место гармонии грамотного застолья и блаженству задушевной беседы. Совершенно незаметно для себя Данилов выложил собеседнику все, что лежало у него на душе, и почувствовал нечто вроде облегчения от своей импровизированной исповеди. Эдик слушал молча, лишь изредка задавая уточняющие вопросы, а под конец, когда они, откинувшись на спинки своих стульев, запивали обед обжигающе горячим кофе из крохотных чашечек, сказал:
— Мне кажется, что кое в чем ты ошибаешься, Вова…
— В чем же? — Данилов поставил пустую чашечку на блюдце и внимательно уставился на Эдика, чувствуя, что тот хочет сказать нечто важное.
— Ты не впускаешь никого в свою жизнь не потому, что боишься привыкнуть к кому-то, боишься новых разочарований, новых потерь. Ты, насколько я понимаю, очень мало чего боишься. Ты просто держишь место длянее.Ты ждешь ее возвращения…
— Эдик, ты перепил, — перебил его Данилов, — и говоришь глупости.
— …И боишься признаться в этом самому себе, — продолжил Эдик. — Ты хочешь всегда быть сильным, и в этом твое слабое место.
 
Глава восьмая
СМЯТЕНИЕ ЧУВСТВ
Бывает так — живут люди вместе около десяти лет, наживают какое-то имущество, двоих детей, заводят собаку и считаются вполне благополучной семьей. Считаются до тех пор, пока муж не приревнует жену к соседу и не нанесет ей восемнадцать колотых ран кухонным ножом.
«Женщина тридцать два года, ножевое ранение» не тот повод, который настраивает бригаду на благостный лад. Запрыгнули в машину, доехали при «светомузыке», выпрыгнули и бегом поднялись на четвертый этаж хрущевки.
Кардиограф Данилов оставил в машине — не тот повод. Вместо этого прихватил плащевые носилки. Из типовых пятиэтажек можно вынести больного и на обычных носилках, но кто его знает — какая там ситуация с мебелью в квартире, особенно в прихожей. Некоторые умудряются впихнуть в маленькое пространство столько мебели, что всю жизнь ходят бочком. И ничего — привыкают. Разумеется, им и в голову не приходит мысль о том, что когда-нибудь здесь понадобится пронести тело на носилках. Их собственное тело…
Влетев в квартиру, буквально набитую людьми в синей форме, Данилов кинулся к пострадавшей, разлегшейся в огромной луже крови, вольготно раскинув руки.
— Умерла еще до нашего приезда. — Старший лейтенант был знаком Данилову, им уже приходилось не раз встречаться «по службе».
У лейтенанта было редкое имя — Тимофей.
— Странно, если бы она была жива… — словно про себя сказал Данилов, надев перчатки и расстегнув мокрый от крови ситцевый халатик. — Два проникающих в сердце, перерезана левая сонная артерия, да и брюшной отдел аорты явно задет…
Над пупком, по центру живота, он насчитал семь ран, своим расположением напоминавших расходящиеся во все стороны лучи солнца.
Тимофей показал Данилову и Вере орудие убийства — большой кухонный нож с фигурной деревянной ручкой, уже упакованный в прозрачный пакет. И лезвие, и ручка были испачканы кровью.
— Соседка вызвала, — сказал старлей. — И нас, и вас.
— Муж? — спросил Данилов.
— Муж, — подтвердил Тимофей. — Соседка говорит — ревновал он ее сильно.
— Любил, значит, — вздохнула Вера.
— Лучше бы уж ненавидел, — зло сказал Данилов. — Глядишь, и успели бы…
Оставив Тимофею номер наряда, Данилов пошел к выходу.
— А его-то задержали? — спросила любопытная Вера.
— Сбежал, — ответил Тимофей и добавил: — Никуда он не денется — протрезвеет и сам явится. С повинной.
— Что только люди не творят! — сказала Вера, догнав Данилова на лестнице. — Ужас… Только подумаешь, что еще вчера у детей были папа и мама…
— А теперь у них никого нет! — ответил ей Данилов. — И хватит пустой болтовни!
— Вы сегодня какой-то странный… — обиделась Вера. — Уж и слова сказать нельзя.
— Можно, только зачем? — Данилов изо всей силы пнул ногой дверь и вышел на улицу.
Открыл дверцу салона, зашвырнул внутрь носилки и, обернувшись к Вере, сказал:
— Самое ужасное в том, что когда-то они любили друг друга. Или, хотя бы, испытывали приязнь…
Та промолчала — явно продолжала сердиться. Данилов знал, что надолго ее не хватит — Вера была отходчива.
— Мне только что начальник колонны звонил, — сказал Петрович, когда Данилов сел на переднее сиденье, и достал наладонник.
— Что такое? — по выражению лица водителя Данилов понял, что повод для звонка был важным.
— Ольшевского задержали с наркотой, вот что!
— Это кто такой? — не сразу врубился Данилов.
— Метастаз!
— Да ну?
— В сто шестьдесят восьмой. Пока бригада больного сдавала, Метастаз продал наркому пять ампул морфия и две упаковки трамала. Нарком оказался опером из наркоконтроля.
— И когда это случилось? — спросила Вера.
— Да еще с первого вызова, должно быть. Если уж и до Сорокина дошло…
Сорокин был начальником колонны. Его боялись даже самые «отмороженные» водители. Он умел внушать подчиненным трепет.
— А наши-то хороши — хоть бы словечко сказали! — возмутилась Вера.
— Как ты себе это представляешь? — спросил Данилов. — Сиротина забивает на работу начинает обзванивать все бригады и взахлеб живописать подробности ареста Метастаза? Или рассылает сообщения: «Метастаза повязали. Готовьте передачи»?
— Да ну вас! — рассмеялась Вера, поняв, что сказала глупость.
— Коперника восемь, четвертый подъезд, — Данилов огласил следующий адрес. — Мужчина тридцать восемь, ампутация руки. Редкий повод для квартиры, можно даже сказать — уникальный…
Травматические ампутации конечностей, преимущественно рук, случались на деревообрабатывающем комбинате, были нередки они в кулинарных отделах магазинов, где электрическими ножами разделывались продукты, и изредка происходили на железной дороге. Но на дому такого повода Данилов не припоминал.
— Как разобрало их сегодня, — заметил Петрович. —
То ножевое, то ампутация. Вот ты скажи мне — как, сидя дома, можно ампутировать себе руку? Теще в пасть сунуть?
— Ну, зачем же сразу теще?! — подала голос Вера. — Можно и свекрови…
— А если серьезно? — Петрович резво вывел машину из лабиринта дворов и включил «светомузыку», чтобы с чистой совестью развернуться в неположенном месте.
— Можно рубить грудинку на суп и по рассеянности заехать топором по руке, — предположил Данилов. — Хотя — какой силы должен быть удар, чтобы сразу так взять, да и ампутировать руку?
— Да что там гадать — домашний деревообрабатывающий станок! — Вера просунула в передний отсек голову, «облагородив» атмосферу своими пряными, приторно-сладкими (по собственной тайной классификации Данилова — «душными») духами.
Одевалась Вера со вкусом, но вот с косметикой и парфюмерией вечно перебарщивала.
— Надо мной живет дед, мы его папой Карло прозвали, так у него целый день такой станок работает — не всегда удается уснуть после смены, — пожаловалась она.