Запретная любовь (сборник)
В Малом смотрели Островского – «Волки и овцы», состав был прекрасный – Быстрицкая, Гоголева, Рыжов, Телегин.
Вышли из театра – вечер был теплым и чудесным. Решили пройтись по Горького.
Яворский, несмотря на больную ногу и трость, шел быстро, но Нюта видела, что ему тяжело, и нарочно замедляла шаг. Потом отдыхали в скверике у Юрия Долгорукого, и вдруг Яворский стукнул себя по коленке и улыбнулся.
– Приглашаю прекрасную даму на ужин! – безапелляционно заявил он, кивнув на светящуюся вывеску ресторана «Арагви».
Нюта растерялась, смутилась и принялась отказываться. А он все настаивал и уговаривал, объясняя, что это – всего лишь ужин, и он страшно голоден, да и она, несомненно, тоже.
Подошли к телефонной будке, и он долго объяснялся с отцом. Нюта поняла, что отец недоволен, но Яворский разговор уже закончил со словами: «Доставлю на такси и до самой двери!»
За тяжелой стеклянной, с бронзовыми ручками, дверью стоял строгий швейцар огромного роста с окладистой бородой, в галунах, похожий на генерала.
Он недовольно открыл дверь и оглядел непрошеных гостей. Нюта покраснела и отошла на шаг в сторону. Яворский что-то шепнул «генералу» на ухо, и тот, оглядев Нюту, важно кивнул и открыл тяжелую дверь.
Они поднялись по мраморной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, и юркий официант с поклоном усадил их за стол.
Нюта оглянулась – за столами сидели роскошно одетые женщины и важные мужчины. Таких юных дев, как она, не было и в помине. Она совсем расстроилась и окончательно смутилась. Ей казалось, что все смотрят на нее с усмешкой: плохо одетая девушка с пожилым мужчиной – что за пара? Дочь? Жена? Любовница? И как объяснить, что она – дочь фронтового друга, и только?
Заказ делал Яворский – она отказалась, сославшись на незнание грузинских блюд. Он улыбнулся и «принял огонь на себя».
Официант открыл бутылку красного грузинского вина – терпкого, сладковатого и очень вкусного. Потом принесли острый суп харчо и тарелку с соленьями – она впервые попробовала плотные и острые стебли черемши и красную гурийскую капусту.
На горячее был шашлык по-карски, и это тоже было так вкусно, что она не могла остановиться и снова смущалась – теперь своего аппетита.
Яворский ел мало, сдержанно, смотрел на Нюту с улыбкой и говорил, что хороший аппетит – признак молодости и душевного здоровья.
После ужина пили несладкий кофе, Нюте было горько, но Яворский учил ее пробовать его горечь на язык и ощущать, распознавать вкус и от этой горчинки получать удовольствие.
Он расспрашивал ее про учебу, интересовался ее увлечениями, а она снова терялась, и ей казалось, что увлечения ее бедны и скромны, а его вопросы лишь дань вежливости – ну какой ему интерес знать про увлечения какой-то соплюшки?
После второго бокала вина ей стало казаться, что вокруг все прекрасно, что дамы и их кавалеры вовсе не осуждают ее, а смотрят на нее доброжелательно, а то и вообще никому до нее нет дела. Еще ей показалось, что она держит приборы изящно, ест красиво, с расстановкой и умело держит бокал с вином. Она откинулась на спинку стула, совсем расслабилась и кокетливо заправляла за ухо все выбивающийся локон.
Когда они вышли на улицу, она увидела – словно впервые, – как прекрасен ее город. Как хорошо освещена улица, каким теплым светом светятся окна домов, как красивы и нежны друг с другом проходящие пары влюбленных.
Нюта, удивившись своей смелости, взяла Яворского под руку, и они пошли вверх по Горького, к Маяковке. И ей показалось, что она – совсем взрослая, совсем женщина. Которая может очаровывать, управлять, повелевать, приказывать и восхищать мужчину.
И это было оттого, что рядом с ней был именно мужчина. Она чувствовала это так отчетливо и так сильно, что сердце ее сладко билось, а тревога и смущение совсем ушли. Остались только гордость и уверенность – за себя и за него.
Они шли неспешно, как вдруг поднялся сильный пронизывающий ветер и начался дождь.
Он накинул ей на плечи пиджак, и они заторопились к метро, чтобы спрятаться от непогоды.
На площади Маяковского она глянула на уличные часы и испугалась – было полпервого ночи, и она заспешила домой, бормоча, что ей крепко влетит от родителей. Яворский тут же поймал такси, и через пятнадцать минут они остановились у Нютиного дома. Он вышел вслед за ней и объявил, что пойдет объясняться и, собственно, извиняться.
Она запротестовала – ей было неловко и даже стыдно, наскоро простилась и заскочила в подъезд. Лифт не работал, и она взлетела на пятый этаж и, не отдышавшись, коротко позвонила в дверь. Мать открыла тут же, словно стояла под дверью, хотя, наверное, так и было. Она тревожно оглядела дочь и покачала головой. Из своей комнаты выглянул хмурый и недовольный отец, оглядел ее сурово с головы до ног и коротко бросил:
– Нагулялась?
Она быстро закивала, что-то забормотала в свое оправдание, затараторила про спектакль, но отец оборвал ее и жестко бросил:
– Иди! В душ – срочно, ну а потом… Отдыхай. – И со вздохом добавил: – От трудов праведных…
После душа она тут же юркнула в постель, накрылась до самых глаз одеялом и почувствовала, как сильно дрожит.
Вошла мать, села на край кровати, погладила ее по голове и, тяжело вздохнув, сказала:
– Не придумывай ничего, Нюта! Совсем не тот случай.
Она горячо запротестовала, сделала обиженные глаза, отвернулась к стене, захлюпала носом, и мать вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
А она, дрожа как осиновый лист, только сейчас осознала весь ужас и всю катастрофу происходящего – случай был, несомненно, не тот, но она уже влюбилась – окончательно и бесповоротно. Отчетливо понимая, что остановить себя, запретить себе уже не сможет. Ни за что и никогда.
И ей стало так страшно, что она заплакала – так горячо, так горько и безнадежно, как могут плакать только молодые влюбленные женщины. Влюбленные в первый раз – без всяких надежд на взаимность…
Утром она объявила, что заболела, и мать, встревожившись, сунула ей градусник. Температура оказалась под сорок, и мать вызвала врача.
Нюта лежала под двумя одеялами, ей было по-прежнему холодно, и сильно била мелкая дрожь. Врач посмотрел горло, послушал легкие и вынес вердикт:
– Девица горит, скорее всего, пневмония. Ну, что ж – антибиотики, кислое питье, малина и мед – все как обычно. И будем надеяться, что осложнений не будет – на улице май, тепло, словно летом. Да! Обязательно свежий воздух! Открывайте окно.
К вечеру температура упала, и она захотела есть. А ночью ей не спалось – была такая слабость, что руки не держали книжку, а лежать с закрытыми глазами и снова думать обо всем этом просто не было сил. И еще было страшно!
Она слышала, как отец разговаривал с Яворским, как тот справлялся о ее здоровье, переживал, что «простудил ее ночью», отец разговаривал с ним коротко и сухо, и она снова переживала, что лишила отца радости общения со старым другом – отец больше не приглашал его зайти и прекратил разговоры по поводу переезда друга в Москву.
Она все время спала – температура то подскакивала, то снова падала, а сил по-прежнему не было. В пятницу родители засобирались на дачу – она была этому рада, хотелось остаться одной и не видеть все осуждающий взгляд отца и жалостливый матери.
Она помахала им из окна и снова забралась в постель. Почти задремала, и сквозь пелену сна услышала телефонный звонок. Она соскочила с кровати, запуталась в одеяле, упала, разбила коленку и все же успела добежать и схватить телефонную трубку.
У нее перехватило дыхание, когда она услышала его глуховатый и хриплый голос.
– Милая Нюта, – он смущенно кашлянул, – вот, звоню попрощаться! И еще – извиниться… ну, что так вышло… – Он растерянно замолчал, а потом продолжил: – Старый дурак! Простудил девочку, а самому – хоть бы хны.
Нюта тоже молчала, сердце билось как сумасшедшее, и слова застревали в горле. Еле пискнула:
– Да в чем вы виноваты? Какая глупость! И думать забудьте!