Особый тип Баранов (СИ)

 — Ха, помириться! Тебе не кажется, что уже поздно?
 — Мне кажется, самое время.
 — Кто эта блондинка, для которой ты весь мир?
 — Какой мир? Алёна, прекрати. — Потёр двумя пальцами переносицу, стараясь не взорваться. — Нет никакой блондинки. Я не знаю, откуда та бумажка. Мне надоела твоя ревность. Мы обсуждаем одно и то же постоянно, каждый месяц. Сколько можно? Тебе нужно лечиться от ревности, это уже ненормально.
 — Вся наша жизнь ненормальна. С самого начала. Ты разве не чувствуешь? У нас всё не так, как должно быть, всё не по-человечески. Всё через одно место, как в дурном сне. Я чувствую себя такой несчастной... — её глаза заблестели от слёз. — А ты счастлив? Как муж, как мужчина, как человек?
 Павел отвернулся к окну и закурил. Несколько раз жадно затянулся, закашлялся. Только бы не смотреть ей в глаза. Но что-то внутри него прогрызало путь наружу — голодный лисёнок из Древней Спарты, наверное.
 — Алёна, а я никогда и не мечтал о счастье. Потому что я не знаю, что это такое — никогда не испытывал. И я не верю, что человек создан для счастья. Враньё всё это, чтобы не так страшно жить было. Человек создан для страданий — вот она правда. Мы все страдаем, разве ты не видишь? Наш мир — грязное и жестокое место. Комфорт — это максимум, на который мы можем рассчитывать. — Павел смял окурок в хрустальной пепельнице и закончил: — Мы с тобой не выбирали друг друга, это Сашук нас выбрала. И у нас семья. Не самая ужасная, между прочим. И я не хочу разрушать наш комфорт. Ты мне нужна.
 Алёна горько застонала и закрыла лицо руками, но из-под них по губам и подбородку струились слёзы.
 — Паша... Паша...
 — Что? — Павел поднял её со стула, притянул к себе. — Не плачь. Это пройдёт, всё пройдёт.
 Теперь Алёна разревелась, громко всхлипывая ему в грудь:
 — Паша... Я с мужчиной была... Прости меня...
 — Я прощаю. Прощаю...
 Алёна подняла заплаканное лицо — испуганное, несчастное, и Павел наклонился поцеловать. Он хотел утешающе, но Алёна, или соскучившись по мужу, или желая супружеским сексом смыть воспоминания о чужом мужчине, прильнула влажными раскрытыми губами. Целовала, судорожно всхлипывая и вжимаясь тугой грудью. Расстегивала ремень на его брюках. Павел подсадил её на край стола, пробрался под юбку руками и произвел некое подобие полового акта, одновременно используя все выступающие части тела, которыми наградила его природа. В тот момент он чувствовал себя самым несчастным мужем на свете. И мужчиной, и человеком тоже. Полным дерьмом.
 ***
       А Бо­жуч­ка цве­ла и пах­ла. Ка­толи­чес­кое Рож­дес­тво в те­ат­ре от­ме­чали с раз­ма­хом, хо­тя ев­ре­ев и ате­ис­тов чис­ли­лось боль­ше. Но чем бли­же к Но­вому го­ду и ёл­кам, тем слож­нее бы­ло вык­ро­ить вре­мя для те­ат­раль­но­го кор­по­рати­ва. Вернее, для мас­штаб­ной те­ат­раль­ной пь­ян­ки. По­это­му её ор­га­низо­выва­ли дваж­ды — на Рож­дес­тво, двадцать пятого декабря, и спустя ровно месяц — на Тать­янин день. Прогон и дубль-два, как говорил главреж. На праздник всегда звали много гостей — полезных для старейшего в городе культурного учреждения. Овчинников был крайне полезным человеком, поэтому получил официальное приглашение от комитета по культуре.
       Появившись во время представления, Павел тихо пробрался к Жанне в тёмную регуляторную. Она сидела за огромным пультом, двигая многочисленные реостаты и наблюдая за компьютером, который отрабатывал световую партитуру. Снова с высокой причёской, разрушительно придавленной огромными кожаными наушниками. Кроме наушников на ней был рабочий халат, надетый прямо на чёрное кружевное бельё — хотя гудели мощные кондиционеры, температура в маленьком помещении достигала тридцати градусов. Гоша, сверкающий в темноте белой майкой, прилип к окошку, внимательно наблюдая за спектаклем. Павел снял пиджак, поцеловал отмахнувшуюся Божучку и подошёл к Гоше, вдыхая знакомый жаркий запах. Спросил через плечо:
 — Что сегодня дают? Это не...
 — Нет, не лебединое. Это «Маленький принц». Ты видел?
 — Я читал.
 — Они будут вместе?
 — Кто будет вместе? Джордж, это не про любовь история.
 — А про что?
 — Про ответственность.
 Гоша хмыкнул и отвернулся к окну. Он казался более поджарым и худым, чем обычно. Павел проследил взглядом каплю пота, которая прокатилась вдоль шейных позвонков и исчезла за вырезом майки. Пока он представлял её дальнейшую траекторию и удивлялся Гошиной погружённости в музыкальное представление, в регуляторную заглянула помощница Первушина и поманила за собой:
 — Павел Петрович, Эдуард Иннокентиевич просил узнать, не зайдете ли вы к нему до банкета?
 — Зачем?
 — Вы обещали посмотреть костюмы, которые ваша структура оплатила.
 Павел оглянулся на Гошу, который был так увлечен мюзиклом, что даже не обращал на него внимания. Отправился вслед за девушкой — снова через длинные подземные катакомбы и узкие петляющие коридоры. Музтеатр в семидесятых перестраивался, и тогда его внутренняя планировка потеряла всякую логику. Впрочем, это никому не мешало. Логика — это не то, чем руководствуются творческие люди.
       Кабинет Первушина оказался большим и по-домашнему уютным. Балетный станок вдоль зеркальной стены, стол, заваленный афишами и альбомами, большой телевизор и диван напротив. Передвижная вешалка с одеждой, гримировальный столик. Множество цветов и роскошный ковёр на полу. Горящие свечи в изобилии расставлены по всем поверхностям. В этом великолепии Павел не сразу заметил главного балетмейстера. Тот сидел верхом на стуле в одном банном халате, но уже с гладкой причёской и накрашенным лицом. За три метра от него разило пряными восточными духами. Павел знал, что сегодня балета в расписании нет, и сделал вывод, что Первушин загримировался для банкета.