Родовое проклятье (Мы странно встретились)

– В город ездили, спрашивали всех про девицу Софью Грешневу.
– Как – спрашивал?! – поразился Владимир. – Откуда же он может знать?!.
– Я так думаю, что не поверил он нам с вами, – спокойно сказал Северьян. – Али решил, что она и нас обдурила. Одежу, мол, свою на берегу бросила, а сама в другой ушла. Я-то ведь тож прикидывал, что уж больно эта наша задумка худо слатана. Человек, ежели топиться вздумает, одежу скидавать не станет – зачем? Прямо в чем есть и сигает… А видать, крепко барышня его зацепила! Не хужей, чем вас…
Отвечать Владимир ему не стал, но в тот же вечер, встретившись с Мартемьяновым за самоваром, сказал купцу:
– Федор Пантелеевич, я ухожу.
Мартемьянов молча, вопросительно и, как показалось Владимиру, недобро посмотрел на него, отхлебнул из стакана, ничего не сказал. Молчал и Владимир. Подошедший половой подал ему дымящийся стакан чаю, вчерашний калач. Владимир уже принялся за еду, когда Мартемьянов спросил:
– Что ж так? Я думал, Владимир Дмитрич, что останешься ты.
– Ни к чему мне оставаться. – Владимир прямо посмотрел в сумрачное, темное лицо купца. – Я свое слово сдержал, твоих молодцов мы с Северьяном выучили, теперь каждый в одиночку пятерых может раскидать. Стало быть, в расчете.
– Стало быть, так, – подтвердил купец. Допил чай, перевернул стакан, шумно вдохнул. – Фу-у, грехи наши тяжкие… Зря, Владимир Дмитрич. Оставался бы. Я тебе б жалованье хорошее положил. Ты, вижу, человек образованный, да и честный к тому ж, не то что мои молодцы. Меня – и то не боятся, так и норовят в карман поболее прибрать… А ты, я вижу, не таковский. Подумай. Хорошее дело предлагаю.
– Спасибо, Федор Пантелеевич. Я уже все решил.
– Что ж, гляди сам. – Мартемьянов встал, прошелся вдоль стола, заложив большие пальцы рук за пояс. Его голова в свете керосиновой лампы отбрасывала на стену большую, лохматую тень. – Расчет прямо сейчас тебе дать?
– Как знаешь.
– Тады завтра, с утра.
– Хорошо. – Владимир встал, чтобы уйти, но Мартемьянов вдруг удержал его за плечо. Остановившись, Владимир увидел совсем близко его лицо, на него пахнуло кислым запахом вчерашнего перегара. Внутри слабо задрожало предчувствие недоброго.
– Что ты, Федор Пантелеевич?
– Скажи-ка… – Мартемьянов не выпускал его плеча, смотрел в упор. – Ту девицу помнишь ты?
– Какую?
– Да ту… Грешневу. Софью. Дворянку нищую из-под Юхнова. Которая в кабаке мне песню пела, а потом в Угру сиганула, лишь бы со мной не ехать. – С крайним удивлением Владимир уловил в голосе купца обиженные нотки. – Ведь хороша была, верно?
– Я ее плохо помню, Федор Пантелеевич, – осторожно заметил Владимир.
– А я, верно, и помирать буду – не забуду, – хрипло сказал Мартемьянов. – Видит бог, всяких видал, всяких любил, но вот такой… чтобы пела так… Чтобы в реку кидалась… А ведь хороша была! Я б на нее ничего не жалел! Все, что ни пожелала бы, – в тот же день бы имела! Прямо на квартеру бы приносили! Что ж она даже поговорить со мной не схотела? Неужто так рылом не вышел?!
– Я полагаю, она была очень испугана. – Владимир старался не отходить от взятого сдержанного тона и, зная, что Мартемьянова очень трудно обмануть, упорно смотрел через его плечо в черное окно. – Очень испугана и очень молода. Не думаю, что в этой глухомани ей кто-либо делал подобные предложения. Возможно, тебе тогда надо было разговаривать не с ее братом, а с ней самой.
– Да знаю… Сам уж сто разов передумал… Хорошая-то мысля приходит опосля, – с искренней досадой сказал Мартемьянов. Поскреб затылок, вздохнул, потянулся. И совсем другим, обычным своим голосом сказал: – Ладно… Ступай спать, Владимир Дмитрич. Расчет утром у Степки получишь, я по делам уеду. И, ежели чего, ко мне в Кострому возвращайся, завсегда приму. Честные люди на дороге небось не валяются, я им цену знаю.
Утром Мартемьянов уехал еще до света, и больше Владимир с ним не виделся. Получив у плохо скрывающего свое облегчение Степки расчет (старший приказчик, кажется, всерьез опасался, что Мартемьянов хочет взять «благородного барина» на его, Степкино место), они с Северьяном выехали в дорогу. Через несколько дней они были в Калуге, но ни чаевского театра, ни Софьи там не оказалось. И вот теперь Владимир сидел в привокзальной гостинице, жевал бублик, не чувствуя его вкуса, и думал: что делать? Если уж Мартемьянов не мог забыть зеленоглазую барышню из глухой деревни под Юхновом, то ему, Владимиру Черменскому, эти испуганные, полные слез и отчаяния глаза, эти растрепанные кудри с запутавшимися в них листьями и еловыми иглами, это темное, смуглое, прекрасное, искаженное безнадежностью лицо снились до сих пор. И он знал, что теперь всю жизнь, до самого смертного часа будет искать встречи с этой девушкой.
Северьяну наконец надоело ждать, пока барин обратит на него внимание, и он отправился спать. За окном совсем стемнело, снег пошел гуще; Владимир подумал, что к утру все должно быть белым-бело. Купеческое семейство удалилось почивать, и посетителей в буфете почти не осталось: только дремала перед бутылкой вина немолодая, усталая проститутка в промокшей мантилье и ожесточенно спорили в дальнем углу двое молодых купцов. И поэтому, услышав скрип открываемой двери, Владимир удивленно повернулся на этот звук.
В буфет медленно, устало ступая, вошла женщина в черном платье и наброшенной на плечи, отяжелевшей от сырости шали. Поля ее шляпы были белы от снега; она медленно обмахнула их перчаткой, прошла через зал к свободному столу, который находился рядом с Владимиром, села.
– Любезный, принеси пару чаю и хлеба с колбасой, – послышался низкий, хрипловатый голос. И одной этой короткой фразы, обращенной к половому, Владимиру оказалось достаточно, чтобы встать и спросить:
– Маша?.. Марья Аполлоновна, это вы?
Дама повернулась к нему. Из-под короткой вуали взглянули темные глаза, изумленно дрогнули мохнатые ресницы.
– Владимир Дмитрич? Вы?! Какими судьбами?! Боже мой, боже! – Не сводя с него глаз, Марья поднесла пальцы к вискам. – Что ж вы тогда так исчезли нежданно? По городу такие ужасные слухи ходили! Говорили даже, что вы убиты!
– Побойтесь бога, кому я нужен! – отшутился Владимир, жестом приглашая актрису Мерцалову за свой стол и отодвигая для нее стул. – Обычные авантюры Северьяна, и более ничего. А я, как всегда, оказался впутанным за глаза.
– Выпороть бы как следует вашего Северьяна! – сердито заметила Мерцалова. – Из-за его разбойничьих замашек труппа лишилась такого Рауля! Я из-за вас осталась в тот вечер без партнера, пришлось играть с Лисицыным, а вы сами знаете, какое для этого нужно иметь терпение! Но как же вы снова здесь? Ведь театр уехал!
– А ты? – в упор спросил Владимир. – Ты почему здесь?
Это последнее «ты» было умышленным: Владимир вдруг почувствовал всю нелепость светского обращения в грязном привокзальном буфете, между людьми, которые еще несколько месяцев назад были близки и даже на людях не считали нужным говорить друг другу «вы». Мерцалова взглянула на него внимательно и, как показалось Владимиру, печально, но не обиделась.
– А ты разве не знаешь, не слыхал? – Она помолчала, словно обдумывая что-то. Владимир ждал. Молчание это длилось довольно долго; затем Мерцалова медленно, будто нехотя сказала:
– Что ж… Или сам узнаешь, или расскажут вскоре. Князя Вальцева помнишь?
– Это… Лев Платоныч? Который тебе брошь бриллиантовую к бенефису прислал?
– Они, они. Представляешь, сразу после окончания сезона предложение мне сделал!
– Замуж?! Всерьез? – поразился Владимир. Прозвучало бестактно, он сразу понял это, смутился, но Мерцалова со странной улыбкой отмахнулась:
– Володенька, что ты… Кто же нашу сестру замуж позовет? Да еще всерьез… Но я, видишь ли, была в очень сложном положении тогда. Ты скрылся куда-то, ни записки, ни одного письма… Контракта со мной дирекция не продлила, я уж потом узнала, что это Вальцев постарался, три тысячи Чаеву отдал за это свинство… Представляешь, с ведущей актрисой не продлить контракта! Весь репертуар был на мне, «Гамлет», «Макбет», «Разбойники»!.. – с искренней, страстной обидой вырвалось у Мерцаловой. Впрочем, она тут же взяла себя в руки; спокойным, тусклым голосом, глядя в столешницу, закончила: – Я осталась одна, без денег, без ролей, без ангажемента, с неоплаченным номером в гостинице… И тут их сиятельство и появился. Ты не можешь меня судить.