Родовое проклятье (Мы странно встретились)

– В гостиницу, Софья Николаевна? – бодро спросила рыжая девка. – У меня так до сих пор после этого парохода в голове круженье…
– Господь с тобой, Марфа, – таким же усталым, как ее лицо, голосом ответила Софья (это была она). – Деньги где? Едем сразу в театр.
Марфа пожала плечами, вскинула на плечо ружье и широким размашистым шагом направилась в сторону толпящихся возле пристани извозчиков. Быстро выяснив у них, где находится городской театр, она кивнула своей барышне, и обе девушки устремились вниз по Первой Речной улице. Порыв ветра окончательно растрепал прическу Софьи, и она более не делала попыток восстановить ее. Они с Марфой не ели со вчерашнего утра, денег в холщовом узелке оставалось пятнадцать копеек, и в голове, в нывших после бессонной, проведенной на пароходе ночи висках уныло стучала только одна мысль: зачем она, Софья, только согласилась на все это? Ведь еще три месяца назад, когда они с Марфой прибыли по совету Владимира Черменского в Калугу, Софья была уверена, что идея с поступлением в театр – совершенно пустая, что гораздо лучше ей будет пойти в первое попавшееся ателье и предложить себя в качестве белошвейки. Тем не менее они прямо с вокзала двинулись в швейную лавку и купили простое черное платье для Софьи и юбку с блузкой для Марфы: нельзя же было появляться перед антрепренером в крестьянской рваной одежде. Но… ни Чаева, ни его труппы в Калуге не оказалось. Театральный сторож авторитетно заявил растерянной Софье, что большая часть артистов вместе с антрепренером отправилась в Тулу. Посовещавшись с Марфой и посчитав оставшиеся деньги, Софья решила ехать следом.
В Туле, куда они добрались через неделю, Чаева также не было. Там подвизалась совершенно другая труппа, где из-за низких сборов антрепренер был вынужден отказать нескольким собственным актерам и где, разумеется, не нашлось места для Софьи. Один из трагиков посоветовал искать Чаева и его ведущих актеров в Рязани. Но Софья решила задержаться ненадолго в городе для того, чтобы отправить письмо Анне в Москву и дождаться ответа.
Письмо от Анны пришло спустя почти месяц, когда едва-едва оставалось денег на то, чтобы платить за гостиницу. Если бы не Марфа, несколько вечеров подряд уходившая куда-то и возвращавшаяся утром, сонная, сердитая, но с рублем за пазухой, происхождение которого она упорно отказывалась объяснять, – неизвестно, на что бы они жили этот месяц. Прочитав письмо от сестры, Софья расплакалась в голос. В нескольких, написанных знакомым мелким почерком на голубой бумаге строчках было все: и пожар, устроенный Катериной в Грешневке, и нелепая, страшная гибель Сергея в сгоревшем доме, и уход имения и оставшихся земель с молотка, и месячное заключение Кати в Юхновской тюрьме, и помещение ее в московский приют «для простых»… Прибежавшая на рыдания хозяйки Марфа едва смогла добиться от нее объяснений и, получив их, сама взревела, как полковая валторна. Сначала сгоряча решили бросать все и ехать в Москву; затем, поразмыслив, сообразили, что своим приездом Кате они не помогут, а Анне лишь добавят расходов, и, стало быть, надо оставаться здесь. Потом еще долго всхлипывали, обнявшись на жесткой гостиничной кровати, и уже под утро Софья писала ответное письмо, отмахиваясь от влезающей со своими комментариями и советами Марфы и стараясь, чтобы оно получилось как можно более веселым и уверенным. Анна должна была знать, что хотя бы у нее, Сони, все хорошо. О том, что денег осталось четыре рубля и что впереди не было ничего определенного, Софья сама предпочитала не думать.
Единственным светлым местом в письме сестры было упоминание о Владимире Черменском, который сумел встретиться с Анной сразу после пожара и успокоить ее насчет судьбы якобы утонувшей сестрицы. Анна писала о Черменском сдержанно и, казалось, недоумевала, какая связь может быть между ним и Софьей, но хорошо знавшая сестру Софья почувствовала между строк скрытую теплоту и – неожиданно для самой себя – обрадовалась, словно услышала хорошие слова о близком друге или женихе. Она часто вызывала в памяти ветреную ночь, проведенную вместе с Черменским на берегу Угры, их разговор, спокойные и дельные слова едва знакомого человека, думала с неясным для самой волнением о его светлых, серых глазах со скрытой в глубине их усмешкой, улыбалась, вспоминая, как перепугала их всех выскочившая из кустов с ружьем Марфа… И на сердце становилось легче, хотя Софья и пыталась убедить себя в том, что вряд ли они с Владимиром Черменским когда-нибудь встретятся.
Из Рязани Софья с Марфой отправились в Муром, из Мурома – в Нижний Новгород, из Нижнего, на пароходе – сюда, в Ярославль, и с каждым новым городом Софья все отчетливее понимала: Чаева ей не сыскать. В этом путешествии, занявшем больше двух месяцев, они сильно поиздержались, хотя и старались экономить изо всех сил. И сейчас, идя вслед за уверенно шагающей по улицам Ярославля Марфой, Софья понимала, что в случае неудачи она останется в чужом городе без копейки денег. Понимала это, кажется, и Марфа, которая тем не менее бодро говорила, то и дело оборачиваясь к барышне:
– Да вы не сильно беспокойтесь, Софья Николавна! Ежели опять неудача – плюнем на все да останемся здесь зимовать. Я со здешними мадамами переговорю: авось в гулящий дом примут…
– Бог знает что ты выдумываешь, Марфа… – безнадежно отмахивалась Софья. – Еще недоставало…
– Да что ж в этом страшного-то?! – пожимала плечами Марфа. – Велико страданье – человеку радость доставить, да еще хорошие деньги взять! В двадцатикопеечное заведение небось не пойду, мы тоже свою гордость имеем…
– Ох, молчи, ради бога… Если вправду не выйдет ничего – попытаюсь пристроиться в модистки.
Переговариваясь таким образом, Софья с Марфой добрались до пустой по ветреному времени, покрытой замерзшими лужами и грязью главной площади и, никем не останавливаемые, вошли в здание городского театра. На лестнице им встретился сторож, который, выслушав короткий рассказ Софьи, поскреб лысую голову и авторитетно заявил:
– Чаев с труппой, барышня, ишшо месяц назад в Казань укативши, там им ангажемент на весь год предложен, уж такое удачное предложение, что и не передать! А вы что до него имеете? У нас теперь другая труппа подвизается, Аркадия Гольденберга, большим успехом у купечества пользуется!
Софья молча прислонилась к стене и закрыла глаза. Несколько минут стояла неподвижно, запрокинув голову, чтобы сдержать подступившие слезы. Затем медленно повернулась и, как сомнамбула, пошла к выходу из театра, машинально сжимая в руке ненужное теперь письмо Черменского. Денег на то, чтобы ехать в Казань, у нее не было; не на что было даже поужинать сегодня вечером.
Встревоженная Марфа догнала ее уже на ступеньках.
– Софья Николаевна! Вы куда это зашагали?! Даром мы с вами, что ли, мучились и на платье тратились?! Пойдемте, пойдемте скорей к этому Гольденбергу, он, слава богу, в театре сейчас, только сейчас липитиция закончилась!
– Марфа, ради бога, что я ему скажу…
– Да то же, что и Чаеву тому неуловленному говорить собрались! Попытка-то не пытка, хуже уже не будет, идемте, пока он не сбежал куда, человек-то занятой!
Сопротивляться было бессмысленно: Марфа буквально насильно, не слушая слабых протестов, за руку дотащила свою барышню до указанной сторожем обшарпанной, когда-то крашенной желтой краской двери в конце коридора и лично постучала в нее.
– Да, войдите, войдите, отперто! – послышался недовольный голос. Марфа решительно пнула дверь и, наспех перекрестив, втолкнула в комнату Софью.
Когда Софья вошла, через пыльное окно в кабинет антрепренера неожиданно ворвалось пробившееся сквозь тучи солнце. Пронзительные лучи, ударившие прямо в лицо, на миг ослепили Софью, и лишь через минуту, когда глаза привыкли к яркому свету, она смогла разглядеть тесную, длинную, похожую на пенал комнату, заваленную разнообразным хламом. У двери лежали, сваленные, как дрова, средневековые мечи и алебарды. В углу стояла позолоченная статуя какого-то античного бога, рядом хмуро взирал на нее восточный идол. Что-то, напоминавшее по очертаниям диван, было завалено пыльной бархатной тканью, натянутой на обручи наподобие кринолина, рядом на полу стояла ваза с неправдоподобно огромными фруктами, и валялись обломки царского трона, обтянутого парчой. Повсюду были разбросаны бумаги, а на столе, съежившись, как печальный воробей, сидел маленький брюнет с острым носом и слушал, как сидящая спиной к Софье дама плачущим голосом говорит ему: