Околдованная

Силье была уверена, что все могут прочитать на ее лице пережитое этой ночью. Но, как ни странно, это было, видимо, просто самовнушение. Никто, казалось, не заметил ничего особенного, все разговаривали с ней просто и естественно.
Странно! Для нее это был переворот, и такой постыдный, что она могла бы умереть. То, что человек, которого она желала, был не тот, не меняло дела.
Пока они ехали, Бенедикт без умолку болтал. Держа вожжи, он правил старой кобылой, а Силье сидела рядом с ним. Он рассказывал о своих триумфах художника, о красивой иконописи, которую он выполнил. Он громогласно бранил реформаторских пасторов за то, что они дали указания закрасить всю старинную красивую иконопись белой известкой, потому что, как они утверждали, часть фресок была неприличной.
— Неприличные! — возмущался он. — Нет ничего неприличного в любви, Силье. Все естественно и красиво. Это мысли старых святош неприличны.
Услышанное немного успокаивало ее.
— К счастью, нашлись и разумные пасторы, которым удалось остановить такую заботу о благонравии. Они напомнили слова Григория о том, что «те, которые неграмотны, будут читать по картинам». Вот что значит понимать ценность церковного искусства! Ты должна увидеть моего ангела на Страшном суде, Силье. О, это великолепное творение! В качестве натурщика я использовал Хемминга. Она снова покраснела.
— Да, он явно был прекрасным натурщиком, — пробормотала она.
Бенедикт засмеялся:
— Но вряд ли с прекрасной душой. Кстати, не могла бы ты в качестве натурщицы позировать для соблазненной девственницы в сцене Страшного суда?
— Нет! — ответила она, волнуясь.
— О да! Ты смотрелась бы превосходно с твоими прекрасными золотисто-каштановыми волосами. Хотя ты должна была бы быть, конечно, без одежды.
— Нет, ни за что!
Бенедикт снова засмеялся.
— Я просто пошутил. Если даже у тебя душа художника, ты далеко не смелая. Узость воспитания… — пробормотал он, скорее, про себя.
Она не желала слушать такие разговоры и, демонстративно скрестив руки, уставилась в свой подол. Если бы она немного повернула голову, то увидела бы горы. Но она не повернула головы, хотя горы манили и соблазняли ее сегодня больше, чем когда-либо раньше. Может быть, те существа были там, в небе? Может быть, самое большое из них было…
— Там, в дали, это та церковь? — прервала она молчание.
— Да, но я, видно, ничего не услышу о том, что так тебя напугало.
— Нет. Я просто… — Она не закончила фразы. Она не могла рассказать ему о своих фантазиях. Но, к своему огорчению, она почувствовала, что промокла самым постыдным образом — так, как это случилось с ней ночью.
Силье медленно ходила по церкви и любовалась творениями Бенедикта. Вот этот сюжет она узнала. Четыре ореола Апокалипсиса. Вот бредет толпа людей, зараженных чумой. Это опустошения войны. Это сама Смерть. А это… О, да, это, явно, Хемминг в образе ангела на Страшном суде! Несколько стилизован, но это, определенно, он. Силье восхищенно вздохнула. Она громко похвалила работу художника, и эта похвала была искренней,
Бенедикт был в восторге.
— Посмотри здесь, посмотри здесь, — не уставал он повторять и тянул ее за собой. — Что ты думаешь об этом? Нравится?
— Да, конечно, — ответила она, помедлив. — Но почему вы нарисовали женщину, сбивающую масло? Почему позади нее дьявол?
Бенедикт громко захихикал.
— Этого они всегда хотят. Немного развлечения они получат — и пасторы, и церковные служители, и вся паства.
— Но я не понимаю, — сказала наивно Силье.
Он уставился на нее, разинув рот.
— Ты хочешь сказать, что не понимаешь символики? Ты никогда не видела, как сбивают масло? Ты сама не сбивала?
— Да, но…
В следующее мгновение обжигающий румянец залил ее щеки, и она побежала прочь. Как это пошло! Как… Бенедикт выглядел рассерженным.
— Ты для меня загадка, маленькая горячая барышня. Да, ты слишком горячая… Но, может быть, ты могла бы мне помочь делать роспись? — сказал он, уловив благоприятный момент после ее похвалы. — Ты можешь раскрашивать этот декоративный орнамент. Ты раньше рисовала красками?
Этого она раньше никогда не делала, но не хотела упустить возможность попробовать сейчас. Он показал ей краски.
Красная краска. Сажа, черная краска, ее не надо употреблять слишком много, иначе роспись будет такой мрачной, художник запретил также смешивать эту краску с другими. Белая известь, медный лазурит, который становился сине-зеленым, ультрамарин и охра. Ей было позволено смешивать краски, только нельзя было пачкать краски Бенедикта.
Немного боязливо она взяла кисть. Заполнить краской первый листик отняло у нее четверть часа — так она боялась, что краска попадет за линию рисунка. Но потом дело пошло быстрее. Они оживленно беседовали об искусстве. При этом Бенедикт висел под крышей церкви и работал над Адамом и Евой с огромными фиговыми листками, а Силье постепенно продвигалась с орнаментом. Она ничего не знала об искусстве, так что Бенедикт говорил и поучал ее, роль, в которой он чувствовал себя очень хорошо.
— Я тебе не наскучил? — спросил он неожиданно.
— Нет, нет! — живо возразила она. — Это так интересно, у меня еще никогда не было такой увлекательной беседы.
Бенедикт поджал губы. «Беседа» было, пожалуй, мало подходящее обозначение для его прерванного монолога.
Когда день закончился, он сошел вниз. Они оба работали так усердно, что забыли съесть взятую с собой еду.
— Вы только посмотрите! — сказал он, отдавая должное ее работе. — Я же знал, что ты сможешь. В твоих листьях чувствуется жизнь. Где ты научилась умению класть тени?
— Я ничего об этом не знаю, — ответила она, немного встревоженная, но в то же время гордая. — Я просто пыталась представить себе, как выглядит листок.
— Завтра ты тоже должна быть здесь со мной, — сказал он поспешно. — «Тетки» позаботятся о малышах, это их только обрадует.
Боже правый, она так радовалась общению со старым человеком, которого знала еще так мало!
Самое главное, что он делал для нее, было, пожалуй, то, что он помогал ей найти почву под ногами. Силье, чужая птица, не годившаяся для жизни на хуторе, открыла для себя другой мир. Может быть, он станет для нее родным?
 
4
Однако на следующий день Силье не могла поехать в церковь. Одна нога у нее ужасно разболелась, и ей пришлось сидеть дома. Она играла с Суль и выполняла разную мелкую работу, которую могла делать сидя. Она много разговаривала с двумя пожилыми женщинами.
Суль была забавной маленькой девочкой, спонтанной и прямолинейной. В ее поведении не было даже намека на притворство. Если она злилась, то это было действительно так, если радовалась, то радости не было границ. Но никто не понимал, что она говорила. По оценке женщин, девочке едва ли исполнилось два года.
Поскольку нога через день стала выглядеть лучше, Силье настояла на том, чтобы опять отправиться с Бенедиктом. На этот раз они взяли с собой и Суль, чтобы немного разгрузить обеих женщин.
Девочка бегала по церкви и приводила их в отчаяние своей неуемной энергией. Снова и снова Силье приходилось снимать ее с кафедры или галереи, снова и снова ребенок пытался вскарабкаться наверх, к Бенедикту. В конце концов они были вынуждены привязать ее канатом на хорах, это помещение было в то время свободно от всякого реквизита.
Каждый из них расписывал свое, как в прошлый раз. Силье получила на этот раз более трудную задачу, она должна была расписывать нимбы вокруг голов ангелов. Она справилась с задачей блестяще.
— В тебе есть искра Божия, — сказал Бенедикт.
А теперь пойдем, посмотришь на то, что я сделал вчера, когда тебя не было.
Она последовала за ним в один из боковых нефов. На одном из небольших сводов он нарисовал сцены из Страшного суда. Силье увидела именно то, что он хотел ей показать. Это была наполовину сделанная иллюстрация на тему соблазненной девственницы.