Уцелевший

Ты брал сумку с вещами и шел от дома собраний в грузовик, который ждал снаружи.
Грузовик уезжал в порочный внешний мир, в ночь, и никто, кого ты знал, больше тебя не увидит.
Ты никогда не знал, насколько высоко тебя оценили.
Даже если бы ты знал, что отлично справился, эта радость не продлилась бы долго.
Тебя ждало назначение на работу.
И не дай Бог тебе когда-нибудь станет скучно и ты захочешь большего.
В соответствии с церковной доктриной, всю оставшуюся жизнь ты будешь делать одну и ту же работу. То же одиночество. Ничто не меняется. Изо дня в день. Это был успех. Вот какой был приз.
Стричь газон.
И стричь газон.
И стричь газон.
Повтор.
 
33
В автобусе, на пути к нашей третьей встрече, Фертилити и я сидим перед каким-то парнем и подслушиваем шутку.
Температура — двадцать семь, тридцать два градуса, слишком жарко для июня где бы то ни было, окна автобуса открыты, и от выхлопных газов я чувствую себя немножко дурно. Виниловые сиденья такие горячие, как в Аду. Это Фертилити предложила поехать в центр на автобусе. В тот день она сказала мне: В центр. Сейчас полдень, поэтому только безработные, и те, кто работает ночью, и сумасшедшие с Синдромом Тауретта едут куда-либо.
Это наша первая встреча после того, как она не будет спать со мной, и даже не поцелует меня, ни за что, никогда.
Кто сидит сзади нас, я не могу даже представить. Непримечательный вид, просто парень в рубашке. Светлые волосы. Если бы вы надавили на меня, то я сказал бы: урод. Я не помню. Автобус ходит мимо мавзолея каждые пятнадцать минут, и мы только что сели. Мы встретились возле Склепа 678, как и всегда.
Я помню эту шутку. Это старая шутка. За окнами автобуса проносятся городские дома, машины, припаркованные вдоль тротуара, заборы, обозначающие границы владений, и шутник наклоняет голову в нашу с Фертилити сторону и шепчет. «Что труднее, чем провести верблюда через игольное ушко?»
Все эти шутки уже в прошлом. Не важно, насколько они смешные, но их нигде не слышно.
Ни Фертилити, ни я ничего не отвечаем.
А шутник шепчет: «Застраховать жизнь члена Правоверческой церкви».
Правда в том, что никто не смеялся над этими шутками, кроме меня, а я смеялся лишь для того, чтобы выглядеть правдоподобно. Я смеялся, чтобы не выглядеть неправдоподобно. Главное, о чем я беспокоюсь, когда выхожу на улицу — это чтобы люди не подумали, что я уцелевший. От церковного костюма я избавился много лет назад. Не дай Бог я буду выглядеть так же, как один из тех сумасшедших идиотов на Среднем Западе, которые убили себя, потому что их Бог позвал их домой.
Моя мать, мой отец, мой брат Адам, мои сестры, другие мои братья, все они мертвы и закопаны в землю, а я жив и смеюсь над ними. Я все еще должен жить в этом мире и общаться с людьми.
Поэтому я смеюсь.
Я смеюсь, потому что я должен делать что-то, производить какой-то шум, кричать, вопить, плакать, клясться, стонать. Это все просто разные пути выхода чувств.
Сегодня утром эти шутки повсюду, и приходится делать что-то, чтобы не начать плакать. Никто не смеется громче меня.
Шутник шепчет: «Почему Правоверец перешел через дорогу?»
Может, он даже говорит не с Фертилити и не со мной.
«Потому что не нашлось ни одной машины, которая бы сшибла его».
Позади всех нас — рев автобуса, толкаемого вперед по дороге двигателем, расположенным сзади и выпускающим дым отвратительного цвета.
Все эти шутки сегодня из-за газеты. Оттуда, где я сижу, я могу видеть заголовок ниже сгиба на титульных листах газет у пяти людей, закрывшихся сегодняшним утренним номером. Он гласит:
«Уцелевших Членов Культа Все Меньше»
В статье говорится, что близится к концу трагедия массового самоубийства членов Правоверческой церкви, начавшаяся десять лет назад. В статье говорится о последних выживших членах Правоверческой церкви, культа, базировавшегося в центре Небраски и совершившего самоубийство перед лицом расследования ФБР и всеобщего внимания. Короче, газета сообщает, что известно лишь шесть все еще живых членов церкви. Имена не называются, но я должен быть одним из последней половины дюжины.
Продолжение статьи должно быть на странице А9, но суть понятна. Если читать между строк, то там говорится: Гора с плеч свалилась.
Они не написали ничего о подозрительных смертях, выглядящих, как убийства. Там нет ничего об убийце, который, вероятно, охотится за этими шестью оставшимися уцелевшими.
У меня за спиной шутник шепчет: «Как ты назовешь Правоверца со светлыми волосами?»
Про себя я отвечаю ему: Мертвец. Я слышал все эти шутки.
«Как ты назовешь Правоверца с рыжими волосами?»
Мертвец.
«С каштановыми волосами?»
Мертвец.
Парень шепчет: «В чем разница между Правоверцем и трупом?»
Пара часов, и не будет никакой разницы.
Парень шепчет: «Что кричит Правоверец, когда мимо проезжает катафалк?»
Такси!
Парень шепчет: «Как можно вычислить Правоверца в переполненном автобусе?»
Кто-то тянет за шнур звонка, чтобы сойти на следующей остановке.
Фертилити поворачивается назад и говорит: «Заткнись». Она говорит достаточно громко, чтобы люди оторвались от своих газет: «Ты шутишь насчет самоубийств, о мертвых людях, которых тоже кто-то любил. Просто заткнись».
Она сказала это действительно громко. Ее серые, но отливающие серебром глаза горели так, что я уже подумал, а не из Правоверцев ли Фертилити. Или она все еще раздражена из-за смерти брата. Ее реакция была чрезмерной.
Автобус подъезжает к тротуару, шутник встает и идет по проходу. Так же, как в церкви, мы сидим на скамейках, между которыми есть проход. Парень ждет у двери, чтобы сойти. У него мешковатые брюки из коричневой шерсти, которые в такую жару носят только уцелевшие. Подтяжки от церковного костюма образуют на его спине крест. Коричневый шерстяной пиджак перекинут через руку. Он шаркает по проходу автобуса, останавливается, чтобы пропустить других людей, поворачивается и прикасается к полю соломенной фермерской шляпы. В нем что-то близкое, но это было так давно. Его запах — это пот, и шерсть, и солома с фермы.
Откуда я его знаю, я не помню. Его голос я помню. Его голос, только его голос, у меня за спиной, в телефонной трубке.
Умри только тогда, когда закончишь всю свою работу
Его лицо — это лицо, которое я вижу в зеркале.
Не размышляя, я громко произношу его имя.
Адам. Адам Брэнсон.
Шутник говорит: «Мы раньше встречались?»
Но я говорю: Нет.
Автобус проезжает пару шагов, увозя нас от него, и он говорит: «Разве мы не росли вместе?»
И я говорю: Нет.
Стоя возле двери автобуса, он кричит: «Разве ты не мой брат?»
И я кричу: Нет.
И он уходит.
Лука, Глава Двадцать Вторая, Стих Тридцать Четвертый:
«… ты трижды отречешься, что не знаешь Меня».
Автобус возвращается в поток машин.
Единственное, что можно сказать о том парне — урод. Отвратительный. Жирный, как бочка. Неудачник. Образец жалкого человека. Жертва. Мой брат, старше меня на три минуты. Правоверец.
Согласно языку тела, если верить учебникам по психологии, Фертилити разозлилась на меня из-за этого смеха. Ее ноги скрещены у коленей и лодыжек. Она смотрит в окно так, как будто ей пофигу, где мы находимся.
Согласно ежедневнику, в этот момент я должен натирать воском пол в столовой. Надо почистить желоба. Надо смыть пятно на подъездной дорожке к дому. Я должен чистить белую спаржу для сегодняшнего обеда.
Я не должен терять чувство времени из-за прекрасной и сердитой Фертилити Холлис, даже если я убил ее брата и даже если она раскрывает свою тайную страсть моему голосу по телефону ночью, но не может выносить меня как живого человека.
Но не важно, что я должен сейчас делать. Что должен делать любой уцелевший. Все говорят, что мы выросли верящими, и мы испорченные, злые и грязные.