Чевенгур

На шею Кирея что-то капнуло и сразу высохло.
– Капает, – чувствовал Кирей. – А откуда капает, когда туч нету? Стало быть, там что-нибудь скопляется и летит куда попало. Ну, капай в рот. – И Кирей открыл гортань, но туда ничего больше не падало. – Тогда капай возле, – сказал Кирей, показывая небу на соседний лопух, – а меня не трожь, дай мне покой, я сегодня от жизни чего-то устал...
Кирей знал, что враг должен где-нибудь быть, но не чувствовал его в бедной непаханой степи, тем более – в очищенном пролетарском городе, – и уснул со спокойствием прочного победителя.
Чепурный же, наоборот, боялся сна в эти первые пролетарские ночи и рад был идти сейчас даже на врага, лишь бы не мучиться стыдом и страхом перед наступившим коммунизмом, а действовать дальше со всеми товарищами. И Чепурный шел ночною степью в глухоту отчужденного пространства, изнемогая от своего бессознательного сердца, чтобы настигнуть усталого бездомовного врага и лишить его остуженное ветром тело последней теплоты.
– Стреляет, гад, в общей тишине, – бормотал и сердился Чепурный. – Не дает нам жизни начать!
Глаза большевиков, привыкшие за гражданскую войну к полуночной тьме, заметили вдалеке черное постороннее тело, словно лежал на земле длинный отесанный камень либо плита. Степь была здесь ровная, как озерная вода, и постороннее тело не принадлежало местной земле. Чепурный и все шествовавшие большевики сдержали шаг, определяя расстояние до того неподвижного чужого предмета. Но расстояние было неизвестным, то черное тело лежало словно за пропастью – ночной бурьян превращал мрак во влекущуюся волну и тем уничтожал точность глазомера. Тогда большевики побежали вперед, держа постоянные револьверы в руках.
Черное правильное тело заскрежетало – и по звуку было слышно, что оно близко, потому что дробились мелкие меловые камни и шуршала верхняя земляная корка. Большевики стали на месте от любопытства и опустили револьверы.
– Это упавшая звезда – теперь ясно! – сказал Чепурный, не чуя горения своего сердца от долгого спешного хода. – Мы возьмем ее в Чевенгур и обтешем на пять концов. Это не враг, это к нам наука прилетела в коммунизм...
Чепурный сел от радости, что к коммунизму и звезды влекутся. Тело упавшей звезды перестало скрежетать и двигаться.
– Теперь жди любого блага, – объяснял всем Чепурный. – Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить, как отживевшие дети, – коммунизм дело нешуточное, он же светопреставление!
Чепурный лег на землю, забыл про ночь, опасность и пустой Чевенгур и вспомнил то, чего он никогда не вспоминал, – жену. Но под ним была степь, а не жена, и Чепурный встал на ноги.
– А может, это какая-нибудь помощь или машина Интернационала, – проговорил Кеша. – Может, это чугунный кругляк, чтоб давить самокатом буржуев... Раз мы здесь воюем, то Интернационал тот о нас помнит...
Петр Варфоломеевич Вековой, наиболее пожилой большевик, снял соломенную шляпу с головы и ясно видел неизвестное тело, только не мог вспомнить, что это такое. От привычки пастушьей жизни он мог ночью узнавать птицу на лету и видел породу дерева за несколько верст; его чувства находились как бы впереди его тела и давали знать ему о любых событиях без тесного приближения к ним.
– Не иначе это бак с сахарного завода, – произнес Вековой, пока без доверия к самому себе. – Бак и есть, от него же камушки хрустели; это крутьевские мужики его волокли, да не доволокли... Тяжесть сильней жадности оказалась – его бы катить надо, а они волокли...
Земля опять захрустела – бак тихо начал поворачиваться и катиться в сторону большевиков. Обманутый Чепурный первым добежал до движущегося бака и выстрелил в него с десяти шагов, отчего железная ржавь обдала ему лицо. Но бак катился на Чепурного и прочих навалом – и большевики начали отступать от него медленным шагом. Отчего двигался бак – неизвестно, потому что он скрежетал по сухой почве своим весом и не давал догадке Чепурного сосредоточиться на нем, а ночь, склонившаяся к утру, лишила степь последней слабости того света, что раньше исходил от редких зенитных звезд.
Бак замедлился и начал покачиваться на месте, беря какой-то сопротивляющийся земляной холмик, а затем и совсем стих в покое. Чепурный, не думая, хотел что-то сказать и не мог этого успеть, услышав песню, начатую усталым грустным голосом женщины:
Приснилась мне в озере рыбка,
Что рыбкой я была...
Плыла я далеко-далеко,
Была я жива и мала...
И песня никак не кончилась, хотя большевики были согласны ее слушать дальше и стояли еще долгое время в жадном ожидании голоса и песни. Песня не продолжалась, и бак не шевелился – наверное, существо, поющее внутри железа, утомилось и легло вниз, забыв слова и музыку.
– Слушаете? – сразу спросил Жеев, еще не показавшись из-за бака: иначе бы его могли убить, как внезапного врага.
– Слушаем, – ответил Чепурный. – А еще она петь не будет?
– Нет, – сообщил Жеев. – Она три раза уже пела. Я их уже который час пасу хожу. Они там толкают внутри, а бак поворачивается. Раз стрелял в бак, да это напрасно.
– А кто же там такой? – спросил Кеша.
– Неизвестно, – объяснил Жеев. – Какая-нибудь полоумная буржуйка с братом – до вас они там целовались, а потом брат ее отчего-то умер, и она одна запела...
– То-то она рыбкой захотела быть, – догадался Чепурный. – Ей, стало быть, охота жить сначала! Скажи пожалуйста!
– Это непременно, – подтвердил Жеев.
– Что ж нам теперь делать? – рассуждал со всеми товарищами Чепурный. – У нее голос трогательный, а в Чевенгуре искусства нету... Либо ее вытащить, чтоб она отживела?
– Нет, – отверг Жеев. – Она слишком теперь слабосильная и еще – полоумная... Питать ее тоже нечем – она буржуйка. Будь бы она баба, а то так – одно дыханье пережитка... Нам нужно сочувствие, а не искусство.
– Как будем? – спросил Чепурный всех.
Все молчали, ибо взять буржуйку или бросить ее – не имело никакой полезной разницы.
– Тогда – бак в лог, и тронемся обратно – мыть полы, – разрешил загадку Чепурный. – А то Прокофий теперь далеко уехал. Завтра может пролетариат явиться.
Восьмеро большевиков уперлись руками в бак и покатили его прочь, в обратную от Чевенгура даль, где через версту начиналось понижение земли, кончавшееся обрывом оврага. Во все время движения бака внутри его каталась какая-то мягкая начинка, но большевики спешили, давали баку ускорение и не прислушивались к замолкшей полоумной буржуйке. Скоро бак пошел своим ходом – начался степной уклон к оврагу, и большевики остановились от своей работы.
– Это котел с сахарного завода, – оправдал свою память Вековой, – а я все думал, что это такое за машина.
– Ага, – сказал Чепурный. – Стало быть, это был котел, ну, пускай вертится – без него обойдемся...
– А я думал, это так себе, мертвый кругляк, – произнес Кеша. – А это, оказывается, котел!
– Котел, – сказал Вековой. – Клепаная вещь.
Котел еще катился по степи и не только не затихал от расстояния, но еще больше скрежетал и гудел, потому что скорость его нарастала быстрее покинутого пространства. Чепурный присел наземь, подслушивая конец котлу. Гул его вращения вдруг сделался неслышным – это котел полетел по воздуху с обрыва оврага на его дно и приткнулся через полминуты мирным тупым ударом в потухший овражный песок, будто котел поймали чьи-то живые руки и сохранили его.
Чевенгурцы успокоились и начали возвращаться обратно по степи, которая уже посерела от приближения света будущего дня.
Кирей спал по-прежнему у последнего плетня Чевенгура, положив голову на лопух и сам же обняв себе шею – за отсутствием второго человека. Мимо Кирея прошли люди, а Кирей их не слышал, обращенный сном в глубину своей жизни, откуда ему в тело шел греющий свет детства и покоя.
Чепурный и Жеев остались в крайних домах и начали в них мыть полы холодной колодезной водой. Другие шесть чевенгурцев прошли дальше, чтобы выбрать для убранства более лучшие дома. В темноте горниц работать было неудобно, от имущества исходил какой-то сонный дух забвения, и во многих кроватях лежали возвратившиеся кошки буржуев; тех кошек большевики выкинули вон и заново перетряхивали постели, удивляясь сложному белью, ненужному для уставшего человека.