Чевенгур

– Терпимо, – сформулировал тот. Но Прокофий сообразил что-то иное.
– Товарищ Чепурный, – сказал он. – А может, нам вперед товаров для той кооперации попросить: пролетариат ведь надвинулся, для него надо пищу копить!
Чепурный удивленно возмутился.
– Так ведь степь же сама заросла чем попало – пойди нарви купырей и пшеницы и ешь! Ведь солнце же светит, почва дышит и дожди падают – чего же тебе надо еще? Опять хочешь пролетариат в напрасное усердие загнать? Мы же далее социализма достигли, у нас лучше его.
– Я присоединяюсь, – согласился Прокофий. – Я на минуту нарочно забыл, что у нас организовался коммунизм. Я ведь ездил по другой площади, так оттуда до социализма далеко, и им надо сквозь кооперацию мучиться и проходить... Следующим пунктом у нас идет циркуляр о профсоюзах – о содействии своевременным членским взносам...
– Кому? – спросил Жеев.
– Им, – без спроса и без соображения ответил Кирей.
– Кому им? – не знал Чепурный.
– Не указано, – поискал в циркуляре Прокофий.
– Напиши, чтоб указали, кому и зачем те взносы, – привыкал формулировать Чепурный. – Может, это беспартийная бумага, а может – там богатые должности на эти взносы организуют, а должность, брат, не хуже имущества – борись тогда с ними опять, с остаточной сволочью, когда тут целый коммунизм лежит в каждой душе и каждому хранить его охота...
– Этот вопрос я пока замечу себе в уме – поскольку тут классовые неясности, – определил Прокофий.
– Складывай в ум, – подтвердил Жеев. – В уме всегда остальцы лежат, а что живое – то тратится, и того в ум не хватает.
– Отлично, – согласовал Прокофий и пошел дальше. – Теперь есть предложение образовать плановую комиссию, чтобы она составила цифру и число всего прихода-расхода жизни-имущества до самого конца...
– Чего конца: всего света или одной буржуазии? – уточнял Чепурный.
– Не обозначено. Написано – «потребности, затраты, возможности и дотации на весь восстановительный период до его конца». А дальше предложено: «Для сего организовать план, в коем сосредоточить всю предпосылочную, согласовательную и регуляционно-сознательную работу, дабы из стихии какофонии капиталистического хозяйства получить гармонию симфонии объединенного высшего начала и рационального признака». Написано все четко, потому что это задание...
Здесь Чевенгурский ревком опустил голову как один человек: из бумаги исходила стихия высшего ума, и чевенгурцы начали изнемогать от него, больше привыкнув к переживанию вместо предварительного соображения. Чепурный понюхал для своего возбуждения табаку и покорно попросил:
– Прош, дай нам какую-нибудь справочку.
Старик уставился терпеливыми глазами на весь опечаленный чевенгурский народ, погоревал что-то про себя и ничего не произнес на помощь.
– У меня проект резолюции заготовлен: справочкой здесь не исчерпаешь, – сказал Прокофий и начал рыться в своем пуде бумаги, где было обозначено все, что позабыто чевенгурскими большевиками.
– А это для кого ж нужно: для них иль для здешних? – проговорил старик. – Я про то чтение по бумаге говорю: чия там забота в письме написана – про нас иль про тамошних?
– Определенно, про нас, – объяснил Прокофий. – В наш адрес прислано для исполнения, а не для чтения вслух.
Чепурный оправился от изнеможения и поднял голову, в которой созрело решительное чувство.
– Видишь, товарищ, они хотят, чтоб умнейшие выдумали течение жизни раз навсегда и навеки и до того, пока под землю каждый ляжет, а прочим не выходить из плавности и терпеть внутри излишки...
– А для кого ж в этом нужда? – спросил старик и безучастно прикрыл глаза, которые у него испортились от впечатления обойденного мира.
– Для нас. А для кого ж, скажи пожалуйста? – волновался Чепурный.
– Так мы сами и проживем наилучше, – объяснил старик. – Эта грамотка не нам, а богатому. Когда богатые живы были, мы о них и заботились, а о бедном горевать никому не надо – он на порожнем месте без всякой причины вырос. Бедный сам себе гораздо разумный человек – он другим без желания целый свет, как игрушку, состроил, а себя он и во сне убережет, потому что – не себе, так другому, а каждый – дорог...
– Говоришь ты, старик, вполне терпимо, – заключил Чепурный. – Так, Прош, и формулируй: пролетариат и прочие в его рядах сами своей собственной заботой организовали весь жилой мир, а потому дескать, заботиться о первоначальных заботчиках – стыд и позор, и нету в Чевенгуре умнейших кандидатов. Так, что ли, старик?
– Так будет терпимо, – оценил старик.
– Писец плотнику хату не поставит, – высказался Жеев.
– Пастух сам знает, когда ему молоко пить, – сообщил за себя Кирей.
– Пока человека не кончишь, он живет дур?м, – подал свой голос Пиюся.
– Принято почти единогласно, – подсчитал Прокофий. – Переходим к текущим делам. Через восемь дней в губернии состоится партконференция, и туда зовут от нас делегата, который должен быть председателем местной власти...
– Поезжай, Чепурный, чего ж тут обсуждать, – сказал Жеев.
– Обсуждать нечего, раз предписано, – указал Прокофий.
Старик-прочий присел на корточки и, нарушая порядок дня, неопределенно спросил:
– А кто же вы-то будете?
– Мы – ревком, высший орган революции в уезде, – с точностью ответил Прокофий. – Нам даны ревнародом особые правомочия в пределах нашей революционной совести.
– Так, стало быть, вы тоже умнейшие, что бумагу пишут д? смерти вперед? – вслух догадался старик.
– Стало быть, так, – с полномочным достоинством подтвердил Прокофий.
– Ага, – благодарно произнес старик. – А я стоял-чуял, что вы добровольно сидите – дела вам сурьезного не дают.
– Нет-нет, – говорил Прокофий, – мы здесь всем городом и уездом беспрерывно руководим, вся забота за охрану революции возложена на нас. Понял, старик, отчего ты в Чевенгуре гражданином стал? От нас.
– От вас? – переспросил старик. – Тогда вам от нас спасибо.
– Не за что, – отверг благодарность Прокофий. – Революция – наша служба и обязанность. Ты только слушайся наших распоряжений, тогда – жив будешь и тебе будет отлично.
– Стой, товарищ Дванов, – не увеличивай своей должности вместо меня, – серьезно предупредил Чепурный. – Пожилой товарищ делает нам замечание по вопросу необходимого стыда для власти, а ты его затемняешь. Говори, товарищ прочий!
Старик сначала помолчал – во всяком прочем сначала происходила не мысль, а некоторое давление темной теплоты, а затем она кое-как выговаривалась, охлаждаясь от истечения.
– Я стою и гляжу, – сообщил старик, что видел. – Занятье у вас слабое, а людям вы говорите важно, будто сидите на бугре, а прочие – в логу. Сюда бы посадить людей болящих – переживать свои дожитки, которые уж по памяти живут: у вас же сторожевое, легкое дело. А вы люди еще твердые – вам бы надо потрудней жить...
– Ты что, председателем уезда хочешь стать? – впрямую спросил Прокофий.
– Боже избавь, – застыдился старик. – Я в сторожах-колотушечниках сроду не ходил. Я говорю – власть дело неумелое, в нее надо самых ненужных людей сажать, а вы же все годные.
– А что годным делать? – вел старика Прокофий, чтобы довести его до диалектики и в ней опозорить.
– А годным, стало быть, жить: в третье место не денешься.
– А для чего жить? – плавно поворачивал Прокофий.
– Для чего? – остановился старик – он не мог думать спешно. – Пускай для того, чтобы на живом кожа и ногти росли.
– А ногти для чего? – сужал старика Прокофий.
– А ногти же мертвые, – выходил старик из узкого места. – Они же растут изнутри, чтоб мертвое в середине человека не оставалось. Кожа и ногти всего человека обволакивают и берегут.
– От кого? – затруднял дальше Прокофий.
– Конечно, от буржуазии, – понял спор Чепурный. – Кожа и ногти – Советская власть. Как ты сам себе не можешь сформулировать?
– А волос – что? – поинтересовался Кирей.
– Все равно что шерсть, – сказал старик, – режь железом, овце не больно.