Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

Я спрятала свои дневники на чердаке вместе с любимыми книгами и надеялась, что скоро смогу вернуться и забрать их. Мы уже отдали все ценности соседке, госпоже Фекете, которая взялась их спрятать. Однажды, в марте, она пришла к нам и рассказала, что ее муж, офицер венгерской армии, слышал, что нас выселяют. Она подумала, что нам будет трудно спрятать свои ценности, их давно следовало сдать властям. Когда семья выселялась, дом обыскивали, и если находили что-нибудь ценное, наказание было суровым. Она предложила помочь нам сохранить наши ценности, пока мы не вернемся. Я оставила себе только тоненькую цепочку с сердечком и клевером и маленькое оловянное колечко, которое мне подарил мой друг Пую.
Я поднялась в свою комнату и огляделась. В этой комнате я жила, в ней выросла из ребенка в девушку, и вот теперь должна ее покинуть, может быть, навсегда. Даже если я вернусь, то уже буду другим человеком. Когда я закрою дверь этой комнаты, это будет навсегда.
Комната находилась в мансарде, маленькая, с двумя оконцами. Я посмотрела в одно из них на наш сад с моими любимыми жасминовыми кустами, абрикосовыми и ореховыми деревьями и конурой старого верного Бодри. Мы не сможем взять его с собой. Другое окно выходило на соседний двор, где в такой же мансарде жил Гева, моя первая большая любовь. Сколько раз просиживала я у окна до глубокой ночи и шептала слова любви, обращаясь к его силуэту! Или смотрела на луну и вздыхала в тоске.
В моей комнате было не много мебели. Две узкие кровати, стол, четыре стула и книжная полка, картинки на стенах и зеркало, а из угла смотрела пустая железная печка. Больше здесь ничего бы не поместилось, но благодаря теплым тонам комната совсем не выглядела спартанской. Это была часть меня, но я горевала не столько о комнате, сколько о своих книгах.
Медленно тянулись часы. Завтрак был окончен; посуда вымыта. Я то и дело подбегала к окну посмотреть, не приближаются ли развевающиеся петушиные перья. Эвакуация должна была начаться с городской площади, а мы жили почти у самой железнодорожной станции, так что пройдет несколько часов, прежде чем очередь дойдет до нас. Из 30 000 жителей города половина были евреи. Эвакуация займет несколько дней. Вот пришла последняя газета и последняя почта. Я подошла к Бодри и в последний раз погладила его. Я все время сознавала, что все это я делаю в последний раз. Будет ли у нас время пообедать? Так как полиция еще не показалась на нашей улице, мама позвала меня накрывать на стол. Мы решили приготовить что-нибудь на скорую руку. Мама попросила меня принести из кладовой гусиное сало. Оно хранилось в больших банках; осенью мама обычно покупала несколько гусей и топила сало, чтобы его хватило на всю зиму. Она всегда следила, чтобы мы расходовали его экономно. Гусиное сало было дорогое.
Но на этот раз, когда я принесла маленькую ложечку сала, мама взглянула и сказала:
— Иди и возьми побольше. Сегодня нам не нужно экономить сало. Нам придется его все оставить здесь.
Я сходила и принесла еще. Мама сделала яичницу-болтунью, которая получилась вкуснее, чем обычно.
— Насколько вкуснее получается, если не скупиться на сало, — заметила я.
Мы ели яичницу со свежим хлебом и пили чай. Обедали в полном молчании, но все думали об одном и том же. Это наш последний обед. Когда полиция вошла в нашу калитку, я пошла в туалет и последний раз спустила воду. Шум воды сопровождал меня, когда я шла на кухню навстречу «петушиным перьям». Им не пришлось ничего говорить. Молча мы собрали свои вещи и покинули дом. Было неприятно идти через весь город в сопровождении «петушиных перьев». Любопытные соседи выглядывали из-за занавесок, не решаясь выйти наружу. Ни один человек не выразил нам сочувствия, хотя мы жили бок о бок все эти годы, делили радости и горе.
Через полчаса мы достигли гетто. Это была бедная часть города, которую обнесли стеной, выселив жителей-христиан. Нам отвели маленькую комнату в бедном домишке, состоявшем из двух комнат и кухни. Вторую комнату занимала хозяйка, бедная вдова, и ее семеро детей.
Мы вошли во двор, и нас встретила женщина, она громко причитала. Я узнала ее — это была тетя Мария, которая помогала нам по дому, стирала белье.
— Кто бы мог подумать, что такие приличные люди, как вы, будут вынуждены ютиться в моей каморке. О, Господи! — причитала она, ломая руки. — Этого Гитлера надо заживо сжечь. Что с нами будет? Что он еще придумает? Сжечь его надо живьем.
— Успокойтесь, Мария, дорогая, — сказал отец. — Все образуется. Мы не будет вам сильно мешать. Будем сидеть в своей комнате. Я счастлив, что мы можем жить здесь с вами.
— Вы меня не стесните. Можете пользоваться кухней, и я вам буду во всем помогать.
— Но у нас нет денег, чтобы платить вам, — сказала мама.
— Это неважно. Я не прошу денег. Вы всегда были добры ко мне.
Пока они разговаривали, мы с Ливи разглядывали хныкающих детей, которые то и дело бегали в дом и обратно. Мы знали, что у Марии много детей, но до сих пор ни разу их не видели.
— Можешь играть с моей куклой, — сказала девочка примерно Ливиного возраста. Она с обожанием смотрела на Ливи и не сразу решилась обратиться к ней.
— Я больше не играю в куклы, — сказала Ливи.
Девочка разочарованно посмотрела на нас и вошла в дом. За окном я увидела другое лицо, недоверчивое и пренебрежительное. Ясно было, что не вся семья так же хорошо расположена к нам, как тетя Мария.
Тетя Мария провела нас по двору. В середине мощеного двора был колодец. Воду поднимали ведром на веревке. Несколько поодаль был навес. Вонь, исходившая оттуда, говорила о том, что это уборная. Я содрогнулась от мысли, что придется ею пользоваться. Со двора был вход прямо на кухню. Из кухни, маленькой, грязной, темной и задымленной, две двери вели в комнаты, одну из которых нам предстояло занять. Она тоже была темная, грязная и сырая. В этой маленькой комнате помещались две кровати, диван, маленький столик, два стула и шкаф. Это была вся мебель. Из угла мрачно смотрела маленькая железная печурка, а со стены криво ухмылялось зеркало. Больше ничего здесь и не поместилось бы.
— Где я буду спать? — спросила Ливи.
— Вы с Хеди будете спать на диване, — сказала мама.
Я закричала:
— Не буду с ней спать, она всю ночь ворочается и храпит. Я же не смогу уснуть!
— Ничего не поделаешь. Завтра постараюсь найти еще кровать, а сегодня придется устроиться так. Теперь необходимо заняться уборкой. Мы не можем так жить. Надо вымыть пол и стены. Здесь, конечно, есть вши.
Мы убирали, мыли. Запах мыла проникал в легкие. Мы больше ни о чем не думали. Мы выбивали постели, скребли, обдавали кипятком, мыли окна и чистили печурку. К вечеру так устали, что едва хватило сил съесть бутерброды, которые принесли из дома. Поев, мы повалились на кровати, довольные проделанной работой и наслаждаясь запахом чистых простыней. Я даже забыла, что со мной спит Ливи, уснула, не успев подумать об этом.
На следующий день мы отправились на разведку.
Гетто состояло из нескольких блоков, окруженных забором. Окна, выходящие на главную улицу, которая находилась за ним, были заколочены и закрашены. На единственной улице внутри гетто толпились люди, молча, лишь взглядом приветствуя друг друга. Все было и так понятно. Я увидела своих друзей Дору и Сюзи, которые разговаривали с Анной. С другой стороны подошла Баба. Мы были рады, что встретились, и сознание того, что мы будем вместе, придавало нам силы. Мы осмотрелись кругом и обнаружили позади домов ручеек. Тут же решили, что здесь и будем встречаться. Хорошо было иметь свое уединенное место.
Не ожидая, пока все расселятся, люди сами начали организовывать жизнь гетто, например, полицию, общественную уборку и уход за больными. Дело в том, что в гетто из госпиталей прислали больных евреев. Им нужна была немедленная помощь. Жизнь в гетто закипела.
Единственное свободное здание — синагогу превратили в госпиталь. Достали кровать и матрацы. На том самом месте, где несколько дней назад люди молились и благословляли Всемогущего Бога за освобождение наших предков из Египта, сейчас лежали больные и среди них умирающие от туберкулеза.