Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

Девушки, ожидавшие, что мы опять принесем березовые листья, были разочарованы, увидев наши усталые и пустые лица. Нам нечего было рассказывать и хотелось только поскорее лечь. Как всегда, мы быстро уснули.
Каждую ночь сразу после переклички мы старались уснуть. Мы сидели на нарах в каком-то оцепенении и все больше теряли способность разговаривать друг с другом.
Однажды я проснулась со странным ощущением, которое не могла понять. В горле стояли слезы, но что-то мешало им пролиться. Какое-то новое чувство. Может быть, радость? Нет, грустное событие. Сегодня день моего рождения. Мне исполнилось двадцать лет. Рубеж, к которому я так стремилась. Но теперь этот день меня не радовал, а только вызывал слезы. Я вспомнила прежние дни рождения, когда, проснувшись, я получала горячий шоколад в постель, и цветы, и подарки. Вместо песни я теперь услышала грубый голос женщины из СС. «Раус, раус, вставайте поживее, свиньи. Марш на перекличку». Я выбежала, боясь удара резиновой дубинкой.
Ливи уже встала. Она подошла и обняла меня.
— Желаю тебе много счастливых лет. Поздравляю, — сказала она.
— Спасибо. — Не так я себе представляла свой двадцатый день рождения.
— Мы дважды отпразднуем твой день рождения дома, когда тебе исполнится двадцать один, чтобы компенсировать этот день. Может быть, папа наконец подарит тебе велосипед. А вот подарок от меня. — Она отдала мне свое самое дорогое достояние — свою зубную щетку, которую ей удалось пронести в лагерь. — Она твоя, — добавила Ливи, видя мое изумление.
Я была тронута. Ливи так гордилась своими зубами — она, бывало, часами чистила зубы, чтобы они были белыми. Сестра рисковала жестоким наказанием за то, что спрятала зубную щетку, а теперь отдавала ее мне. Со слезами на глазах я обняла ее.
— Почему ты опять плачешь? Разве ты не счастлива?
— Конечно, я счастлива. Я плачу от счастья. Я так благодарна, что могу быть с тобой.
Мы направились к уборной. К нам присоединилась Магда.
— С днем рождения, — сказала она и протянула мне кусок коричневой оберточной бумаги, размером не больше половины ее ладони.
— Бумага, — проговорила я. — Это мне? Правда? — Я смотрела на клочок бумаги и гадала, где она могла ее достать. Такой роскоши просто не существовало в лагере. Бумага для уборной. Какое имело значение, что она жесткая и крохотная. Это все же была бумага.
— Это лучший подарок ко дню рождения, который я когда-либо получала. Никогда не забуду. — Неожиданно стало радостно, что у меня день рождения. С подарками. Обо мне все же вспомнили.
Ночью у меня начался понос. Было совершенно темно, и я разбудила Дору. Я боялась идти одна к параше. Осторожно, чтобы не разбудить других, мы спустились с нар и на цыпочках прошли к двери. Она была заперта, а охранница спала в будке рядом. Мы разбудили ее, она нас выпустила, выругавшись спросонья. Снаружи было также темно. Мы ощупью добрались до навеса, и я присела на край бочки. У меня были колики, и это продолжалось долго. Дора ждала меня, дрожа от ночного холода. Мы не решались разговаривать. Внезапно тишину нарушил пронзительный вой сирены. Я знала, что во время воздушной тревоги никому не разрешалось выходить из помещения и что нужно поскорее вернуться, чтобы избежать наказания, но неосторожное движение привело к тому, что я очутилась наполовину в бочке. Дора давилась смехом, помогая мне выбраться.
— Ты помнишь сказку про девочку, которая упала в навоз, а он потом превратился в золото? Возможно, завтра ты будешь покрыта золотом.
У меня не было желания смеяться. Что делать? У меня не было смены одежды, и ночь была холодная. Мы вернулись в блок, и охранница зажала нос, когда мы открыли дверь. В эту ночь дежурила Аня, одна из немногих, кто проявлял иногда человеческие чувства. Мне не пришлось объясняться. Она зашла в свою комнату и вынесла мне рубашку, чтобы переодеться, и тряпку, чтобы вытереться. Вонь не исчезла и после того, как я сняла свою одежду, и я не посмела лечь со всеми. Я улеглась на полу и скорчилась в ожидании подъема.
Я пробовала вести счет дням, но это было нелегко. Каждый день походил на другой. Однажды я с удивлением заметила, что у меня начались месячные. Я отправилась к «блоковой» и попросила у нее гигиеническую салфетку. Давая салфетку, «блоковая» успокоила меня, что с этой проблемой я сталкиваюсь последний раз. В лагере ни у кого не бывает менструаций.
— Почему так?
— Кто знает? Может быть, потому, что мы перестали быть женщинами?
— Как же это возможно? Они вам делали уколы?
— Нет, но я думаю, что они кладут что-то в хлеб или в суп — что прекращает менструации.
— Но тогда мы станем бесплодными. У нас никогда не будет детей?
— Детка, кому нужны дети в этом месте? Если они обнаружат, что ты забеременела, они сразу отправят тебя в крематорий.
— Но потом, когда мы будем свободны?
— Не будь так наивна. Неужели ты думаешь, что мы когда-нибудь будем свободны? Неужели ты думаешь, что они отпустят нас?
— Но война должна когда-нибудь кончиться.
— Не для нас. Они постараются, чтобы никто из нас не выжил. Им не нужны свидетели. Они покончат с нами, когда кончится война, если не раньше.
Роза, наша «блоковая», была из Польши. Никто не знал, через сколько лагерей она прошла до Освенцима. Она была небольшого роста, но хорошо сложена, с хорошим цветом лица, длинными темными волосами и теплыми карими глазами. Она была красива, всегда хорошо одета, волосы волнами падали на плечи. Сегодня на ней были серая юбка, белая шерстяная кофта и высокие черные ботинки. Я часто удивлялась, как этим девушкам удавалось так хорошо одеваться и, наконец, спросила:
— Откуда у вас такая хорошая одежда? Где вы ее достаете?
Роза была в хорошем настроении. Она ответила:
— Это нам платят за выполнение их поручений.
— Что вы имеете в виду?
— Мы следим за вашим поведением, чтобы вы выполняли все, что положено, за это они дают нам приличную одежду и немного лучше кормят.
— Поэтому Люба бьет нас?
— Она немного сурова, но вы должны прощать ее.
— Девушки говорят, что она садистка. Считают, что вы все злые. Вы говорите, что наши родители в крематории, это только для того, чтобы мы страдали.
— Ты же знаешь, что это правда.
— Я знаю. Но другие не хотят этому верить.
— Им пора привыкнуть к этой мысли. Они должны примириться с реальностью. Выжить можно, только примирившись с тем, что происходит. Если закрыть глаза, это не поможет.
— Но Люба не должна бить нас дубинкой.
— Она сама прошла через многое, и ее били много раз. Такие вещи делают людей черствыми. Но она не злая.
— Вы одна добрая.
— Мы не должны быть добрыми. Чтобы выжить, надо быть твердой. Возможно я сама рою себе яму.
— Но, Роза! Я обещаю. Мы всегда будем слушаться вас. Вы должны остаться с нами. Вы должны оставаться такой же.
Я отправилась обратно на нары. Меня встретила встревоженная Ципи. Она сказала, что у нее прекратились месячные. Она недоумевала, так как не спала ни с кем после последней менструации. Я успокоила ее, рассказала то, что только что узнала. Еще несколько девушек приняли участие в разговоре. Этот вопрос касался всех нас, и у каждой нашлось что сказать.
— Как хорошо, что мы избавились от этой неприятности, — сказала одна.
— Но что, если мы останемся бесплодными на всю жизнь? — спросила я.
— Значит, так оно и будет. Мы ничего не можем изменить, — сказала практичная Дора. — Мы не знаем, каким образом они вводят в нас это, что бы оно ни было.
— Мы можем перестать пить кофе.
— Или есть суп.
— А что, если это в хлебе?
— Не говорите глупости. Мы не можем ни от чего отказываться. Мы получаем так мало пищи, что не выживем, если откажемся от чего-нибудь.
— Во всяком случае, неприятно кровоточить и терпеть боли.
— Странно, — сказала Магда, — у меня всегда бывали головные боли, но с тех пор, как я здесь, голова ни разу не болела. Возможно, то, что они дают нам, помогает от головной боли.