Собрание сочинений, том 1. Белый вождь. Квартеронка.

Мы подошли к скамьям, которые поднимаются амфитеатром, в несколько рядов. Посмотрим, кто же здесь расположился. С первого взгляда ясно, что это цвет общества, местная аристократия. И в самом деле, вот богатый негоциант дон Хосе Ринкон со своей дородной супругой и четырьмя пухлыми, сонными дочерьми. Здесь же супруга алькальда и все его семейство; и сам алькальд со своим украшенным кистями жезлом – знаком его достоинства; и девицы Эчевариа – прелестные создания (как они сами полагают) – в сопровождении брата-щеголя, который отверг национальный костюм ради парижской моды. Здесь и богатый асиендадо [7] сеньор Гомес дель Монте, обладатель бессчетных стад и обширного поместья в долине; здесь и многие другие землевладельцы со своими женами и дочерьми. И тут же привлекающая все взоры прекрасная Каталина де Крусес, дочь богатого владельца рудников дона Амбросио.
Счастлив будет тот, кто завоюет улыбку Каталины, или, вернее, благосклонность ее отца, ибо это он скажет решающее слово, когда дело дойдет до замужества дочери. Впрочем, ходят слухи, что все уже давно слажено и что удачливый претендент на руку Каталины – капитан Робладо, первое после коменданта лицо в крепостном гарнизоне. А вот и он сам – лихой усач; грудь и спина у него в золотых галунах и шнурах; он свирепо хмурит брови, стоит только кому-нибудь заглядеться на прекрасную Каталину. Но хоть у него и золотые галуны и гордый вид, а этот выбор едва ли свидетельствует о хорошем вкусе Каталины.
Впрочем, ее ли это выбор? Быть может, нет; быть может это выбор дона Амбросио. Честолюбивые мечты завладели им: плебей по рождению, он решил породниться с благородным идальго. У капитана нет и гроша за душой, если не считать его солдатского жалованья, да и оно уже взято за несколько месяцев вперед, зато он настоящий ачупино [8] – в его жилах течет «голубая» кровь подлинного идальго. В своих честолюбивых мечтах старый скряга неоригинален, их разделяют все выскочки.
Тут же стоит комендант Вискарра, высокий сорокалетний полковник, весь в галунах, в шляпе с перьями – настоящий павлин.
Это веселый старый холостяк. Он оживленно переговаривается то с отцом иезуитом, то с городским священником, то с алькальдом, а тем временем оглядывает проходящих мимо крестьянских девушек, прибывших на праздник, и глаза его перебегают с одного смазливого личика на другое. Девушки с изумлением смотрят на его ослепительный мундир, а ему, воображающему, что он второй Дон Жуан, в их взглядах чудится восхищение, и он любезно и снисходительно улыбается им в ответ.
Здесь и третий офицер – в крепости их всего три лейтенант Гарсия. Он красивее старших офицеров, а потому пользуется большим успехом и у простых крестьянских девушек, и у богатых и знатных сеньорит. Я, право, удивлен, что прекрасная Каталина не отдала ему предпочтения. Впрочем, кто поручится, что она этого не сделала? В Мексике женщина умеет хранить тайны своего сердца – их не прочтешь на ее лице, и они не легко слетают с языка.
Не так-то просто сказать, о ком сейчас думает Каталина. В ее годы – а ей двадцать лет – сердце редко бывает свободным. Но кто же он? Робладо? Готов держать пари, что нет. Гарсия? Тут, во всяком случае, можно спорить. Ну, а кроме них, ведь есть и другие – и молодые асиендадо, и служащие на рудниках, и несколько городских щеголей-купцов. Ее выбор мог пасть на кого-нибудь из них. Как знать!
Побродим еще немного в толпе.
Вот солдаты гарнизона; их шпоры позванивают, сабли волочатся по земле, они по-братски смешались с толпой ремесленников в серапе, рудокопов, скотоводов из долины. Они подражают манерам своих офицеров и расхаживают с таким чванным, гордым видом, что сразу понимаешь: военные здесь – власть и сила. Это все уланы – пехота была бы бесполезна в борьбе с индейцами, – и они воображают, что громкий звон шпор и бряцание сабель еще больше возвышают их в глазах окружающих. Вояки бесцеремонно разглядывают девушек, а крестьянским парням не очень это по вкусу, и они ревниво следят за своими невестами и возлюбленными.
Все девушки, и хорошенькие и некрасивые, надели ради праздника свои лучшие, самые яркие наряды. У одних юбки голубые, у других алые, у третьих пурпурные, чаще всего отделанные внизу пышными оборками, отороченными узкой тесьмой. Девушки носят вышитые кофточки с белоснежными оборочками, а поверх с большим изяществом набрасывают иссиня-черные шали, закрывая шею, грудь, плечи, а иногда, из особого кокетства, и лицо. Но еще прежде чем наступит вечер, этот покров будет уже не столь ревниво оберегать стыдливость своих хозяек. Из-за этих живописных складок уже выглядывают на белый свет самые прелестные личики, и по тому, как нежна их не тронутая загаром кожа, можно понять, что они лишь перед самым праздником смыли с лица ягодный сок, который уродовал их последние две недели.
Скотоводы тоже в своих лучших праздничных костюмах: на них бархатные, широкие внизу брюки с бахромой по бокам, ярко начищенные кожаные сапоги, куртки из дубленой овчины или бархатные, пестро расшитые, а под куртками вышитые рубашки, и все они опоясаны ярко-красными шелковыми шарфами. На головах широкополые черные блестящие сомбреро; их тульи повязаны золотой или серебряной тесьмой, концы которой свободно свисают. У некоторых вместо куртки на плечи небрежно наброшено серапе. Все они держат на поводу коней, у всех на ногах шпоры весом в добрых пять фунтов, с колесиками, диаметр которых достигает трех, четырех, а то и пяти дюймов.
Служащие рудников, молодые горожане и мелкие ремесленники одеты почти одинаково; но те, которые принадлежат к сливкам общества, чиновники и коммерсанты, – в куртках из тонкого черного сукна и таких же панталонах своеобразного покроя, не то чтобы европейского, но что-то вроде этого, нечто среднее между парижской модой и местным национальным костюмом.
А вот совсем другой костюм, его носят многие, очень многие в толпе – мирные индейцы, полунищие рудокопы, недавно приобщенные к святой церкви. Их одежда проста: прежде всего тильма – что-то вроде куртки без рукавов; если в мешке из-под кофе вырезать дыру, чтобы проходила голова, а с боков сделать прорезы для рук, это и будет тильма. У этой куртки нет никакого подобия талии, она совершенно бесформенная, держится на плечах и свисает почти до самых бедер. Обычно тильму шьют из грубой шерстяной ткани деревенской выделки; ткань эту называют «герга»; она белесая, и лишь несколько цветных полос украшают ее. Прибавьте к этому штаны из дубленой овчины и грубые сандалии – вот и вся одежда мексиканского мирного индейца. Голова его не покрыта, обнажены и ноги; от колен до щиколоток видна медно-красная кожа.
Сотни краснокожих местных жителей – пеонов [9], работающих в миссии и на рудниках, – расхаживают взад и вперед, а их жены и дочери сидят на корточках на земле. Перед ними на циновках разложены всевозможные плоды и фрукты, какие только водятся в этом краю: фиги, петахайя, сливы, абрикосы, виноград, арбузы и дыни всех сортов, жареные кедровые орехи, которые приносят сюда горцы. Кое-кто торгует с лотка сластями, медовым напитком, лимонадом; другие продают небольшие головы жженого сахара или жареные корни агавы. Иные уселись на корточках перед огнем и жарят маисовые лепешки или красный перец или размешивают прессованное какао с сахаром в глиняном горшке, похожем формой на старинную урну. У этих жалких торговцев за несколько мелких монет можно купить порцию густо наперченного тушеного мяса, тарелку маисовой похлебки или чашку маисового напитка. У владельцев других лотков можно купить маленькую дешевую сигару или выпить огненную агвардиенте, доставленную сюда из Таоса или Эль Пасо. Здесь-то больше всего теснятся вечно мучимые жаждой рудокопы и солдаты. Здесь нет палаток, но почти все торговцы пристроили над головой пальмовые циновки, которые, точно огромные зонтики, заслоняют их от солнца.