Совершеннолетние дети

Здесь это не богатая невеста, которая въезжает в село со свадебной музыкой и песнями, звучащими до полуночи, которая привозит приданое — золотистую пшеницу (даром что порой с господской нивы за одиннадцатый сноп), рассыпает по деревне желтую, как шафран, кукурузу.
О нет! Здесь она стонет под стенами, словно нищенка, а жилище ее — кучка сухих листьев, забытая невнимательным сторожем в парке. Дома и электрические провода заслоняют небо, чтобы не видно и не слышно было, как птицы улетают в теплые края. Ну как тут не тосковать по селу, как может не присниться Веренчанка?
В один из понедельников в пятый класс влетела Герасимович из шестого:
— После этого урока останьтесь в классе: господин Иванков будет пробовать голоса для хора!
Влетела, сообщила эту страшную новость и выскочила, а у Дарки даже дух захватило.
— А этот хор обязателен? — испуганно подняла она глаза на Ореховскую.
Но та, должно быть, не расслышала вопроса. Известно, что Ореховская редко слышит, что делается вокруг нее. Она всегда в стороне от остальных (любимое место ее — у печки), всегда словно прислушивается к внутреннему голосу. Незачем даже смотреть на нее и дожидаться ответа, глаза ее блуждают где-то над головами гимназисток.
Но… но… как же быть с этим хором? Неужели профессор заставит ее петь? Здесь, перед всем классом, на глазах у всех? Ведь у Дарки нет слуха! Ни на грош нет слуха! Правда (может быть, это вознаграждение судьбы за Даркин недостаток), у нее довольно гордости. Дарка не может вынести, просто не может вынести, если у нее не получается то, чем хвастаются другие. Нет, нет, речь идет не о школьной карьере, к которой надо взбираться по лестнице подхалимажа под презрительными взглядами большинства подруг в классе, На этом поприще Дарка не станет добиваться первенства. Такое первенство можно уступить Орыське. Даркина гордость покоится на высоких скалах, куда надо карабкаться без компаса и карты.
Дарка уже постигла мудрость молчания. О, Черновицы уже научили ее не кричать, когда больно! «Урок немецкого языка» у тетки Иванчук был хорошим уроком. Очень хорошим. Дарка выдержала и не сказала ни слова по-немецки, хотя на Буковине, это всем известно, человека, не говорящего по-немецки, такие, как тетка Иванчук, считают некультурным.
Что они подумали о Дарке? Не умела? Не хотела? Настоящая украинская патриотка? Это их дело. Пожалуйста, пусть верят Лидке. Пусть вместе с ней смеются над Даркой. Но она не заговорит с ними по-немецки. А немецкий язык выучит. Да, возьмет и выучит. Будет разговаривать так же плавно и свободно, как они. Наверняка! Может быть, не за неделю, не за месяц, даже не за два, но все равно выучит.
Все чаще по дороге в гимназию или из гимназии Лидка накидывается на нее за то, что Дарка не отвечает на вопросы, молчит, как мумия, набрав в рот воды (у Лидки может существовать даже мумия, набравшая в рот воды), не зная, что именно когда Дарка упорней всего молчит, она разговаривает… По-немецки! Заучивает наизусть целые абзацы, повторяет слышанные где-то фразы, пересказывает себе события дня — и все по-немецки!
Но слух не выучишь наизусть. И Дарке очень не хотелось выявлять перед всем классом свой духовный изъян.
— Ты не любишь петь? — Кто-то кладет руку на Даркино плечо.
Она поднимает голову: Стефа Сидор. Опять эта красивая девочка, как добрый гений, появляется в самую трудную минуту жизни.
— У меня нет слуха, — краснеет Дарка.
— И ничего нельзя сделать? — приветливо спрашивает Стефа.
Дарка отрицательно качает головой.
— Профессор Иванков очень добрый человек. Не огорчайся! Он не заставит тебя петь в хоре, если не захочешь!
Она легонько треплет Дарку по плечу и уходит на свою парту.
Стефа не сказала, что Дарка, если не захочет, может не участвовать в пробе голосов. Не утешила тем, что в гимназии не считается позором, если кто-то не умеет петь. Не посоветовала сбежать с урока. Но то, что она почувствовала Даркино волнение, что сама подошла к Дарке и заговорила, когда все молчали, что заинтересовалась Даркиными делами так, что даже вышла из-за парты, наполняет Дарку такой искренней благодарностью к этой девушке, что захотелось подбежать к ней и при всех расцеловать.
И словно для того, чтобы подчеркнуть вспыхнувшую симпатию, Дарке приходит на память история с учителем Мирчуком и этим несчастным словарем. Дарка как сейчас видит зловещий блеск в глазах учителя, когда тот спрашивал ее, обернула ли она словарь латинского языка. Кто-то ответил за нее «да», и Дарка подтвердила. Потом (она до сих пор не может этого забыть) неведомо откуда на ее парте появился словарь с большой розой на белоснежной обертке. Дарка подала словарь учителю. Он не взял его, только удовлетворенно кивнул.
На переменке Дарка узнала, что это Сидор спасла ее он неминуемой неприятности.
Теперь этот поступок вырастает в такой великодушный жест, что у Дарки на глаза навертываются слезы. Она стоит как зачарованная и только смотрит на Стефу.
И словно впервые видит, что лицо у Стефы цвета чайной розы, а кожа такая чистая, что даже видно, как на ней отражаются тени от ресниц. Внезапно все в Стефе начинает нравиться Дарке. И прямой нос, и иссиня-черная челочка над зелеными глазами, и губы, бледные, но такие выразительные по своей форме, что сами напрашиваются на поцелуи. Кроме того, Дарка замечает, что Стефа приходит в гимназию в свежевыглаженной, чистой форме, со снежно-белым воротничком.
И возникает робкое, горячее желание, почти молитва: «О боже, сделай так, чтобы она захотела быть моей подругой! Моей лучшей, единственной подругой!»
— Алло! Будем пробовать голоса! — И учитель Иванков, приятный толстяк (не Данко ли говорил однажды, что все певцы хорошо выглядят?), протискивается в класс. — В прошлом году кто-нибудь из вас пел в хоре?
— Никто!
— Ага! Это прошлогодний четвертый. Ну, начнем по алфавиту. Андрийчук, ко мне!
И смело, по примеру Андрийчук, девочки вставали одна за другой, подходили к столу и затягивали:
— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до!
Толстяк прикладывал ладонь к уху и распределял взмахом руки:
— Сопрано. Альт. Второе сопрано. — Или: — Ты, дочка, придешь ко мне в будущем году.
Он говорил ученицам «ты»!
Или еще резче:
— Неужели тебе мама не пела у колыбели?
Ученицы не очень близко принимали к сердцу его приятные или неприятные слова. Те, которым «мама не пела у колыбели», отворачивались от стола и показывали классу большой, предназначенный учителю язык. Дарка не понимала этого бесстыдства. Ореховская совсем не пошла к столу. Она всегда любит поступать не так, как все. С места сказала, что у нее первое сопрано, и учитель поверил ей.
Наступила очередь Дарки.
— Попович!
Дарка не встала. Не смогла.
— Ее нет в классе? — спросил учитель.
Сразу раздался крик:
— Есть, есть!.. На боковой парте сидит! Рядом с Ореховской!
— Почему ты не встаешь, когда тебя вызывают? — не рассердился, а только удивился учитель.
Дарка молчала.
— Ты первый год в гимназии?
И опять класс хором ответил за Дарку:
— Первый! Первый!
Кто-то с последней парты добавил:
— Она из деревни приехала!
— Что с тобой? — спросил учитель и, подойдя к Дарке, приподнял ее подбородок.
Дарка закрыла глаза и молчала.
— Что с ней? — обратился учитель к классу.
Класс, который все время гудел, как заведенный, теперь не нашелся что ответить.
Но тут встала Орыська и, немного заикаясь, выпалила:
— У нее нет слуха, поэтому она стыдится. Но она очень бы хотела петь в хоре.
Учитель засмеялся. Смех у него исходил, казалось, откуда-то из живота.
— Кто тебе сказал? — спросил учитель у Дарки.
— Папа, когда учил меня.
— Ага, сейчас увидим. Тра… ля… а… А ну, пой за мной.
Дарка уже без уговоров, твердо уверенная, что она может так пропеть, открыла рот и затянула:
— Тра… ля…
И учитель — не брат, не сват, а совершенно чужой, незнакомый человек, обрадовался: