Дворец грез

Несмотря на мой безрассудный характер, суровость моего крестьянского воспитания наложила на меня глубокий отпечаток, и я легко представляла неодобрительное лицо матери; она всегда упрекала меня за досужие сплетни. Слово «наложница» у моих асватских соседей связывалась с пороком и ленью. Мужчина мог взять одинокую деревенскую женщину в лоно своей семьи, спать с ней, иметь от нее детей, но только в том случае, если для этого были веские основания. Сама по себе похоть таковым не являлась. Его законная жена могла быть бесплодна или слаба здоровьем, из-за чего оказывалась не в состоянии выполнять обязанности по дому. Женщина, которую взяли в дом, могла по каким-то причинам не иметь другого пристанища. Когда деревенские жители говорили о гареме фараона, они объясняли это необходимостью для нашего правителя гарантировать прочность Престола Гора многочисленными наследниками, хоть подобное оправдание выглядело несколько смешным.
Харшира улыбнулся. Его огромные щеки приподнялись. Темные глаза сузились и на мгновение потеряли свою невозмутимость.
— Тебе это Мастер обещал? — спросил он язвительно.
Обещал? Обещал! Не думает ли этот человек, что перспектива стать наложницей для меня так заманчива?
— Конечно нет! — взорвалась я.
— Тогда о чем ты волнуешься? Или ты, в своем тщеславии, возможно, разочарована? Я уверяю тебя, что в этом доме твоя девственность будет в полной безопасности. Просто делай, что тебе говорят, как послушная маленькая крестьянка. Благодари свою счастливую судьбу, учись, пока можешь, и оставь большие дела тем, кто лучше знает, как с ними справляться. Что-нибудь еще? Нет? — Он протянул руку за спину и ударил один раз в маленький медный гонг. Тотчас же дверь справа отворилась, вошел слуга и остановился в ожидании. — Если Ани не занят, попроси его удостоить меня своим вниманием, — приказал управляющий.
Человек поклонился и вышел. Совершенно уничтоженная, я спрятала руки за спину и смотрела в окно, пытаясь изображать беспечность; краем глаза я видела, что Харшира поставил локти на стол, сложив пальцы башенкой под своим широким подбородком, и внимательно наблюдает за мной. Внезапно он рассмеялся, громыхающий хохот заставил меня подпрыгнуть.
— Посмотрим, — весело сказал он. — Да, действительно. — Потом налил вина из кувшина, поднял бокал, медленно вдохнул и с явным наслаждением сделал маленький глоток. Поставив бокал, он развернул один из свитков, разбросанных по столу, и начал читать, не обращая на меня внимания.
Стоя неподвижно, я стараясь совладать со своим гневом. Его обращение настолько сильно отличалось от того, которым баловала меня маленькая армия слуг Дисенк, что я была совершенно обезоружена. Он будто хотел намеренно помешать мне вообразить себя госпожой, в то время как Дисенк пыталась госпожу во мне сотворить. Может быть, и так, думала я угрюмо, снова разглядывая длинную серьгу, что заколыхалась у его бычьей шеи, когда он ниже наклонил голову над свитком. Одна предлагает засахаренные фрукты, другой держит кнут. А что затем? В какой странной школе я оказалась? Но прежде чем я смогла обдумать этот вопрос, дверь позади меня отворилась. Харшира немедленно бросил свиток — тот начал с шуршанием сворачиваться — и встал. Я обернулась.
Человека, который, улыбаясь, вошел в комнату, можно было описать только одним словом: никакой. Этим словом я назвала его много позже. В тот раз я просто поняла, что мне требуется внимательно посмотреть на него несколько раз, прежде чем я смогу сформировать его образ в своей голове, чтобы запомнить его. Он был среднего роста, невысокий и немаленький. Телосложения обыкновенного, лицо с совершенно правильными чертами, даже складки у рта будто прорисованы равнодушным художником, которого попросили изобразить человека средних лет из толпы. Парик — просто черные волосы до плеч. Одет он был в простую белую тунику и белую юбку до бедер. Я могла бы пройти мимо него на улице и не взглянуть или, хуже того, не заметить, что кто-то есть неподалеку. По его глазам, как и по глазам Харширы, абсолютно ничего нельзя было сказать о его мыслях и чувствах, но, в отличие от главного управляющего, в этих глазах не было ни намека на понимание. Просто человек, которого можно забыть, игнорировать, человек, в чьем присутствии ни у кого не возникло бы чувство неполноценности или высокомерия. В комнате, наедине с ним, каждый мог ощутить, что предоставлен сам себе. Они с Харширой обменялись поклонами.
— Это Ту, — просто сказал Харшира, бесцеремонно указав в мою сторону.
К моему удивлению, писец поклонился мне тоже.
— Приветствую, Ту, — сказал он, и его голос меня поразил.
Я изумилась. Говорил он низким и мелодичным голосом, отчетливо произнося слова; я вспомнила старшего певчего в Асвате; когда он восхвалял Вепвавета, святилище полнилось сильными и звучными песнопениями, которые возносились над стенами храма, отдаваясь эхом во внутреннем дворе. При звуке этого голоса я всегда испытывала странное волнение, от которого перехватывало горло.
— Я — Ани, главный писец Мастера. Как я понял, сегодня ты будешь диктовать мне. — Он повернулся к Харшире: — Могу я забрать ее сейчас?
— Да, можешь. Иди, Ту, и попытайся надиктовать короткое и толковое письмо. Время Ани более ценно, чем твои слова.
Я постаралась одарить его неприязненным взглядом, но он улыбнулся мне, отчего его лицо приобрело новое, незнакомое выражение. Я сухо поклонилась и последовала за писцом.
Мы ушли недалеко. Быстро миновав короткий коридор, но которому меня вел маленький раб, мы вошли в дверь на противоположном его конце, и я оказалась и комнате, которая мне понравилась больше, чем кабинет Харширы. Окно выходило в сад, разбитый за домом. Узкая мощеная дорожка едва виднелась между зарослями густого кустарника и высокими деревьями, что росли у огромной внешней стены; проходящий сквозь листву и наполнявший комнату свет был прохладным и зеленоватым. В ней были письменный стол, несколько кресел и полки, забитые сотнями свитков. Все полки были аккуратно подписаны. Атмосфера здесь была спокойной и мирной, и я почувствовала, что начала расслабляться. Анн закрыл за нами дверь и знаком предложил мне устроиться в кресле.
— Изволь присесть, Ту, — сказал он любезно. — Я приготовлю свою дощечку. — В его манере не было ничего от надменности Харширы, он двигался и говорил с теплой, спокойной уверенностью.
Я опустилась в кресло и стала наблюдать, как он подтягивает к себе дощечку, откупоривает чернила, выбирает подходящую кисть. Связка папирусов лежала наготове, и он поднял лист, открыл выдвижной ящик, достал шлифовальный прибор и начал энергично полировать бежевый папирус. Его рабочие принадлежности были сделаны из простого дерева, дощечка в зазубринах и пятнах краски, кисти без украшений, но шлифовальный прибор был из кремовой слоновой кости, инкрустированной золотом, его рукоять мягко блестела, отполированная за годы работы. Он любовно положил его на стол, взял дощечку, отошел от стола и опустился на пол у моих ног. Он закрыл глаза и стал шевелить губами, беззвучно вознося молитву Тоту, покровителю всех писцов, богу, который дал иероглифы его народу. Я живо вспомнила Паари и почувствовала прилив чувств к этому человеку, который теперь обмакивал кисть в чернила. Он поднял голову, посмотрел на меня и улыбнулся, и вдруг я поняла, что не знаю, с чего начать. Я робко откашлялась, блуждая взглядом по комнате и подыскивая слова. Он, должно быть, понял мои трудности.
— Не бойся, — сказал он мне, — Я инструмент, ничего больше. Думай обо мне так. Говори сердцем с теми, кого ты любишь. Прости меня, Ту, но твой брат сумеет прочитать твои слова родителям?
Я восхитилась его мягким тактом.
— Я полагаю, что Мастер рассказал тебе все обо мне и моей семье, — ответила я уныло. — Да, Паари уже опытный писец, он еще учится в школе, но уже выполняет обязанности писца для жрецов в нашем храме. Он прочтет для моих родителей. Но я не знаю, с чего начать. Или с какого момента, — закончила я беспомощно. — Так много нужно рассказать!