Танец семи покрывал

Сперва Марианна гадала исключительно приятельницам и знакомым. Она была отличной физиономисткой. Лицо говорило ей о судьбе человека больше, чем карты, — они только подтверждали ее догадки.
Но мало-помалу она вошла в силу и почувствовала: карты входят в пальцы музыкальной пьесой, одна карта, ложась рядом с другой, как будто вытягивает светящуюся нить из клубка вероятий. Их таинственный расклад все больше стал напоминать узор прихотливой человеческой судьбы.
Она научилась видеть в этом узоре рисунок, состоящий из отдельных петель, которые набирает на своем ткацком станке парка. Марианнины медитации, уверенные и вдохновенные, привлекали к ней все больше и больше желающих узнать свою судьбу.
С богатых Марианна брала деньги, причем случалось, что богатые прикидывались бедными, но Марианна давала понять, что ее не проведешь, и они поневоле раскошеливались. С бедных Марианна не брала ничего, не глядя на их одежду и не вопрошая о достатке, — просто говорила, что денег не надо.
Богатую клиентуру последнее время ей стал поставлять один преуспевающий коммерсант, как-то явившийся к ней в полном отчаянии: он потерял очень важный документ, утрата которого грозила неприятностями вплоть до лишения жизни, как в панике поведал он Марианне.
Марианна равнодушно, как всегда, выслушала весь этот бред, вложила в руку молодого человека колоду, и через минуту кинула карты.
И задумалась над ними надолго.
Наконец, выйдя из прострации, Марианна подала голос:
— Я вижу старого короля с бородой, но этого благородного короля нет на свете, хотя бумага хранится у него... Таким образом, я думаю, что это либо портрет старого бородатого короля, либо что-то такое, на чем есть его портрет, книга например...
Тут молодой коммерсант вскочил со стула как ужаленный.
— Конечно! — завопил он. — Лев Толстой! Я положил документ в «Анну Каренину»! — С этим криком он вылетел из дома.
Через час он уже снова был у Марианны. По щекам его струились слезы счастья.
— А говорят, у новых русских нервов нет! — выразила свое недоумение Марианна.
Тайны, которые нашептывали о людях Марианне карты, она хранила в себе, как в сейфе.
К ней приходили в слезах — и уходили счастливые.
Являлись радостные, беззаботные — а уходили в слезах.
Но самым близким Марианна гадать отказывалась. И теперь она не стала бы раскладывать на Стасю карты, если бы не неясная тревога, которую она почему-то испытывала последнее время при виде Чона. Он нравился Марианне, она очень внимательно присматривалась к нему, и пока он ни в чем не разочаровал ее. Чон не был похож на искателя приключений, на охотника пристроиться возле девушки из хорошей семьи. В нем не было искательства, он не старался никому угодить, а если делал какую-то работу в доме, то делал как будто для собственного удовольствия. И все же что-то в нем смущало Марианну. Может, ее пугал не столько он, сколько чувство Стаси к нему. Это уже не детское чувство, которое она испытывала к молодому механику теплохода, это была настоящая страсть.
— Клади карты на стол, — скомандовала Марианна.
Стася положила согретую своей рукой колоду на столик, застланный накрахмаленной белой салфеткой.
И тут произошло неожиданное: одна из кошек Марианны, серая Доротея, прыгнув на столик, стряхнула с него колоду.
Стася бросилась собирать карты с ковра, а Марианна задумчиво смотрела на кошку.
Ее живность была хорошо воспитана. Кошки никогда не позволяли себе вмешиваться в Марианнины дела, напротив, стоило ей взять в руки карты, все шесть красавиц аккуратным кружком ложились вокруг ее кресла.
— Что это ты, Дороти? — спросила она кошку с такой интонацией, будто была уверена, что получит ответ.
Кошка распласталась на столе.
— Брысь, — сказала Стася.
Доротея и ухом не повела.
— В чем дело, милая? — повторила Марианна. — Ты не хочешь, чтобы я гадала Стасе?
Кошка перевернулась на спину, лениво вытянула лапы.
— Что за ерунда! — возмутилась Стася и, схватив Доротею за шкирку, спустила ее на пол.
— Я не буду на тебя гадать, — отрезала Марианна.
Стася хорошо ориентировалась в интонациях няньки и поняла, что настаивать бесполезно.
— Тогда погадай на него, — взмолилась она.
— Нет.
— Тогда погадай так, словно ты гадаешь ему, — предложила Стася.
— Хорошо, — сдалась Марианна, — это можно. Но надо бы, чтобы он подержал колоду в руках... Устрой мне это, а потом принеси мне карты...
— Неужели без этого нельзя обойтись? — засомневалась Стася.
— Никак, — ответствовала Марианна.
...На другой день Стася принесла ей колоду.
— Павел держал ее в руках? — спросила Марианна.
— Совсем немного, — призналась Стася. — Я сделала вид, что хочу сыграть с ним в карты, а потом сказала, что передумала, и забрала колоду...
— Хорошо, — кивнула Марианна и, обратясь к кошкам, добавила: — Девочки, сидите тихо.
Кинув карты, Марианна что-то прошептала над ними, потом выдернула из колоды еще несколько карт... Сквозь гул своего сердца Стася слышала стук старых ходиков, висящих на стене. Наконец, Марианна заговорила.
— Король в плену. Он ни черный, ни белый, — бормотала она, будто находясь в трансе, — ни плох, ни хорош, но та, у которой он в плену, черна. Она идет сквозь его судьбу, а светлая дама, девушка, лежит у него на сердце. Король считает себя свободным, но он опутан по рукам и ногам. Король думает, что он зол, но он по природе добр. Та, что черна, его родственница...
— Родственница! — с невыразимым облегчением вымолвила Стася, у которой во время этого бормотанья сердце ушло в пятки. — Может, сестра?
— Может, сестра, — более трезвым голосом произнесла Марианна. — Не могу понять... Родственница.
— Светлая дама — это я?
— Верно, ты. Ты у него на сердце.
— Значит ли это, что он любит меня? — дрожащим голосом вопросила Стася.
— Он любит тебя, — подтвердила Марианна. — Он и умрет за тебя.
Стася вся вспыхнула, распахнув глаза.
— Чон — умрет за меня? Он так сильно меня любит?
Марианна сурово покачала головой:
— Нет, я не так выразилась, детка. Он умрет из-за тебя...
 Глава 8 
 СЕНТЯБРЬ, ОКТЯБРЬ, НО... 
Никогда еще осень не спускалась к зиме таким плавным откосом, устилая ступеньку каждого дня разноцветной, шуршащей под ногами листвой.
И медленно, как капелька тающего на закате солнца сугроба, полз столбик ртути к холодам; воздух трезвел, становился все прозрачнее, золотистые прожилки паутины светились между деревьями, рябина стояла как неопалимая купина в россыпи жгучих спелых ягод. И белые тела берез просвечивали сквозь листопад, который длился, длился и длился.
Ближе к сумеркам над горизонтом вытягивались в сумрачные острова облака, солнечные лучи переплывали через них, расточая краски, как будто вся радуга сумерек разом пребывала на них.
Стася писала картину «Ирисы в октябре». Собственно, цветы у нее были похожи на облака, разве что были тоном ярче. Чон, наблюдавший за ее работой, поражался почти музыкальной разницей двух тональностей, в которых доминировал лиловый цвет. Ему казалось, Стася не столько орудует кистью, сколько силой своего взгляда сдвигает цвета и смешивает краски.
Рядышком Стефан мирно стучал на машинке, перепечатывая страницу, время от времени зависая над клавишей, размышляя над очередной опечаткой — не несет ли она в себе зародыш неожиданной метафоры. Стефан относился к своим опечаткам с почтением истинного мистика.
Внизу шуршала пылесосом Марианна, взлаивала от избытка радости Терра, носясь по саду за какой-нибудь птицей. Один Чон ничего не делал в полюбившемся ему доме, просто плыл по течению осени.
Чону казалось, что он действительно плывет, хотя плавать он почти не умел, боялся воды, опасался ее, как существа, обладающего сознанием и заключающего в себе неведомую угрозу.
Сумерки струились с неба.