Гипсовый трубач: дубль два
Юрий Поляков
Гипсовый трубач: Дубль два
И даль свободного романа…
Эй, брось лукавить, Божья Обезьяна!
И призраки требуют тела,
И плоти причастны слова…
1. Коитус леталис
История эта продолжилась утром, когда жизнь еще имеет хоть какой-то смысл. Разбудил Кокотова странный сон. Метафизический. Обычно от таких ночных видений ничего не остается, кроме неясного воспоминания о почти разгаданной тайне бытия. Однако на этот раз Андрей Львович не забыл, как, почивая, очутился в кошмарном, фантастическом мире, где мужчина после обладания любимой женщиной сразу погибает. Нечто подобное случается у насекомых, когда оплодотворенная самка сжирает за ненадобностью самца. Автор «Роковой взаимности» в ужасе проснулся, едва Наталья Павловна, волнуясь всем своим жадным телом, призвала Кокотова к самоубийственному соитию.
Умываясь и бреясь, он смутно заподозрил, что, витая в царстве Морфея, занесся в параллельную реальность, где все устроено на совершенно других основаниях. Вероятно, Создатель, мучась, колеблясь, пробуя, рассматривал разные формы эволюции и на всякий случай сохранял отработанные варианты, подобно тому, как ученые сберегают в пробирках колонии клеток.
«Если любовь ведет мужчину к обязательной гибели, – размышлял писатель, скребя безопасным лезвием пенную щеку, – значит, все сложится по-другому: и общество, и государство, и литература, и брак, и многие бытовые подробности…»
Свадьбы, к примеру, превратятся в поминки по жениху. Уходя на первое свидание, юноша будет вынужден составлять завещание: а вдруг девушка уступит сразу? От любви мужчин начнут страховать, как от несчастного случая со смертельным исходом. Вечная тема измены исчезнет из стихов, прозы и драматургии. Кого способен обмануть муж, если наутро после первой брачной ночи его, бездыханного, заберет «труповозка», лукаво прозванная в народе «катафаллом»? И кому, скажите, станет изменять жена, вдовеющая в миг единственных супружеских объятий?
Мировая поэзия (в мужской версии) содрогнется от отчаянных поисков одной-единственной Прекрасной дамы, обладая которой, можно уж и откинуться. А женская поэзия истерзается жутким комплексом вины за «коитус леталис» – смертоносную взаимность.
«Но кто будет растить детей?» – давя прыщик на скуле, озаботился Кокотов, на себе испытавший горе безотцовщины.
Андрей Львович вспомнил усатую Бальзаковну, которой отвез деньги на памятник, вспомнил, как отец звонил матери из новой семьи и плакал в трубку, предчувствуя, должно быть, летальную опасность нового брака.
«Воспитанием детей займется государство», – постановил автор «Заблудившихся в алькове», прижигая ранку остатками одеколона.
Но и тут не все так просто. К той же Наталье Павловне мужья выстроятся в очередь, ее постель начнет поставлять осчастливленных покойников с регулярностью гильотины. О таких женщинах будут восторженно шептаться, рассказывать легенды, возможно, даже введут для них особые нагрудные знаки, как в ВДВ. Только вместо числа парашютных прыжков на сменной бирочке обозначат число навеки охладевших обладателей. И вот, встретившись в Кремлевском дворце на каком-нибудь торжестве, эти роскошные мужеубийцы станут ревниво вглядываться в циферки на груди у соперницы. Та к некогда ткачиха-ударница, приехав на съезд в Москву, памятливо пересчитывала ордена легендарной Паши Ангелиной, сравнивая их со своими небогатыми наградами и вдохновляясь на новые трудовые подвиги.
А как в таком случае быть с дурнушками, не охваченными брачным самопожертвованием сильного пола? Отчасти проблему можно решить за счет уголовников, приговоренных к смерти: соитие с некрасивой женщиной заменит им пулю в затылок…
«Но если все мужчины устремятся в роковые объятья, кто же будет служить в армии и защищать Родину?» – державно нахмурился Кокотов, причесываясь.
Видимо, разрешение на брачный суицид имеет смысл выдавать лишь после окончания срочной службы и выполнения каких-либо иных общественных повинностей. Кстати, для интеллектуальной элиты надо вводить обязательный целибат. Ну в самом деле: родился новый Менделеев, выучился, задумал открытие – и вдруг влюбился, как идиот, причем взаимно. И вот уже «катафалл» увозит удовлетворенного гения в морг. Где, спрашивается, периодическая система? Не напасешься талантов!
А вот интересно, подумал вдруг писатель, смог бы он сам пожертвовать жизнью и литературным будущим ради одного-единственного обладания Натальей Павловной? И еще интересней: согласилась бы она стать его нежным палачом?
Автор «Жадной нежности» с сомнением посмотрел на себя в зеркало. Ничего особенного: мужчина средних лет, шевелюристый, с легкой проседью. Губы – узкие, сардонические. Щеки – пухлые. Подбородок – обидчивый. Глаза – карие, грустные, почти обреченные, как у пса, сжевавшего хозяйский тапочек. Впрочем, во взгляде обнаружилось чуть заметное лукавство, появившееся, должно быть, после того как Андрей Львович узнал про пионерскую влюбленность Обояровой. Он с оптимизмом втянул живот, немного опавший после вероломного ухода Вероники, постучал по нему, как по барабану, повеселел и, напевая «трам-там-там», пошел одеваться, удивляясь тому, что бесцеремонный режиссер не врывается в номер, не шумит, не понукает, не тиранствует, хотя время завтрака давно закончилось.
«Одно из двух, – психологически рассудил Кокотов, – или Жарынину стыдно показаться людям после своего вчерашнего провала, или дружные бухгалтерши доутешали его до полного изнеможения. Не мальчик ведь!»
Застегивая брюки, писатель задумался над фрейдистской подоплекой этого странного тройственного союза, длящегося, судя по всему, не первый год и, кажется, устраивающего всех участников. В результате Андрей Львович снова вернулся мыслью к загадочному миру, где властвует «коитус леталис». Теперь его озаботила участь граждан с разнузданной и нетрадиционной ориентацией. Ведь если, скажем, для двух лесбиянок ночь любви относительно безопасна, то, оказавшись в одной постели по взаимному влечению, два гея рискуют проснуться утром мертвыми. А что делать с транссексуалами, не говоря уже об экзотических извращениях? Кокотов понял: здание нового жизнеустройства человечества, привидившееся ему во сне, дает безнадежные трещины.
«Да и хрен с ним! Пусть все остается как есть!» – решил он и отправился завтракать.
Но сначала, влекомый неодолимой силой, писатель поднялся этажом выше и, затаив дыхание, приблизился к 308-му номеру. В комнате было тихо. Возможно, Наталья Павловна тоже проспала, и теперь искать ее следует в столовой. В жарынинский люкс Кокотов постучал громко и решительно, но сразу отошел в сторону, обособляясь от гаремной жизни соавтора, которая могла открыться взору в любую минуту. Однако Дмитрий Антонович не отозвался, что было совсем уж странно! Одновременное отсутствие и режиссера, и Обояровой нехорошо затомило сердце автора «Преданных объятий». Он помнил, как вчера его бывшая пионерка сочувствовала потрясенному Жарынину, как просила: «Идите к нему! Ему сейчас так плохо!» Да и сам режиссер, выпивая за будущую победу, настойчиво, несколько раз спрашивал: «А где же это Наталья Павловна?»
Едва отвечая на скорбные приветствия встречных ветеранов, Кокотов полетел на завтрак. Он даже не расспросил радостного доктора Владимира Борисовича о ходе воздушных боев над Понырями, наотрез отказался помочь вдове внебрачного сына Блока разобраться в новом мобильном телефоне и грубо отверг просьбу комсомольского поэта Бездынько выслушать свежую эпиграмму на антинародное телевидение.
Столовая давно опустела. Лишь в дальнем углу виднелся понурый поедатель чужих деликатесов Проценко. «Лучший Фальстаф эпохи» под влиянием вчерашней проработки с видимым отвращением приучал себя к казенным харчам. Да еще за соавторским столом одиноко сидел терпеливый Ян Казимирович. Появлению Кокотова старый фельетонист обрадовался настолько, насколько сам писатель возликовал, не обнаружив Жарынина и Обоярову за совместным питанием.