Троянская тайна
– Молодец, – сухо сказал Глеб, – соображаешь. Как же ты не сообразил, что выдавать эту мазню за Куинджи нехорошо?
– Мазню, – обиженно проворчал Самокат. – Нехорошо... – Он с хлюпаньем втянул в себя кровавые сопли. Из носа у него продолжало течь, как из прохудившегося крана, но Самокат даже не пытался утереться, потому что пистолет все еще находился в непосредственной близости от его физиономии. – А фантиками вместо баксов расплачиваться хорошо? Вообще, мы квиты. Ты мою мазню схавал, а я – твои фантики...
Глеб с трудом сдержал грустную улыбку, поскольку это была чистая правда. Для следственного изолятора Лубянки Самокат был чересчур мелкой рыбешкой, да и музей в этом, как его... словом, в Забубенске брал, конечно же, не он, а кто-то другой. Поэтому Самоката решено было пустить плавать на воле, чтобы посмотреть, куда он в конечном итоге приплывет. С этой целью, когда стало окончательно ясно, что похищенный Куинджи находится у него, картину решено было выкупить. В качестве платежного средства Федор Филиппович выдал Глебу требуемую сумму в долларах США, которые выглядели совсем как настоящие. Выдачу генерал сопроводил совершенно излишним предупреждением не пытаться расплачиваться этими деньгами с кем-нибудь, кроме Самоката. Когда же выяснилось, что в обмен на фальшивые деньги Сиверов получил фальшивого Куинджи, веселью Федора Филипповича не было предела. От явных проявлений этого веселья генерала Потапчука сдерживало только присутствие совершенно убитой горем Веры Григорьевны, сотрудницы того самого музея, откуда один местный алкаш по наущению неустановленных столичных жуликов увел пресловутую картину. Потапчук ограничился тем, что помянул вора, который зачем-то тайно присвоил портянки своего коллеги. После этого он принялся отпаивать несчастную тетку чаем, в котором чая как такового было примерно вдвое меньше, чем коньяка, а Глеб отправился разыскивать хитроумного Самоката...
– Картина где? – спросил он, проигнорировав содержавшийся в последней реплике Самоката упрек.
Самокат ответил коротко, довольно энергично и совершенно непечатно. Очевидно, он и впрямь полагал, что они с Глебом квиты: один получил фальшивую картину, другой – фальшивые деньги, так какие тут могут быть разборки? Пистолет его, конечно, впечатлил, но не настолько, чтобы отбить охоту торговаться: в то, что драчливый "мистер" может использовать оружие по прямому назначению, Самокат не верил.
Сиверов с досадой подумал, что с пистолетом он действительно поторопился. Самокат размяк еще не до конца, с ним следовало поработать немного дольше, а теперь что делать – стрелять? Да кому нужен мертвый Самокат? От него и от живого толку немного, а уж от мертвого...
– Жаль, – сказал он, левой рукой деловито подтягивая перчатку на правой, – времени у меня в обрез. Что это за жизнь такая? Только соберешься спокойно потолковать с человеком, как вдруг оказывается, что либо времени у тебя мало, либо собеседник дурак... Либо и то и другое.
Самокат не ответил. Глаза у него опять округлились, челюсть отвисла, а клубничный румянец, свидетельствовавший о прискорбном пристрастии к алкоголю, сбежал со щек, отчего те сделались бледно-фиолетовыми. Смотрел он не на Глеба и даже не на пистолет, а на его руки – точнее, на тонкие кожаные перчатки, которые были на них надеты. Похоже, перчатки он заметил только теперь, и эта деталь напугала его гораздо сильнее, чем все остальное, вместе взятое.
– Ты, это... земляк, – пробормотал он, глядя на перчатки, как кролик на удава, – не надо, слышь? Что ты так сразу-то? Кто же знал-то, в натуре? Я думал, фирмач, лох заграничный... Ну, извини, непонятка вышла, так можно же по-человечески разобраться! Здесь она, твоя картина, в кладовке лежит. Забирай, раз такое дело, на хрена мне этот геморрой?
– Это точно, – согласился Сиверов, опуская пистолет, – геморрой тебе ни к чему. Давай волоки. И смотри, чтобы без фокусов.
Самокат быстро-быстро закивал патлатой окровавленной головой, бочком обошел Глеба и открыл дверь кладовки, которая находилась в узеньком проходе, что вел из большой комнаты в спальню. Из кладовки, как скелет из шкафа, немедленно вывалились лыжи и еще какое-то барахло; по полу, негромко рокоча выступами на крышке, покатился черный пластмассовый бачок для проявки фотопленок. Стоя на пороге (внутри кладовки, по всей видимости, было просто некуда поставить ногу), Самокат наклонился вперед и принялся шуровать там, шурша бумагой и что-то шумно роняя. Глебу были видны только его тощие ноги и шевелящийся зад в обвисших хлопчатобумажных трусах. Зрелище было не из приятных, но Глеб терпел, не сводя с Самоката глаз, потому что тот вполне мог откопать в кладовке не картину, а что-нибудь другое – охотничье ружье, например.
Глеб ловко закурил левой рукой, продолжая держать в правой пистолет. Самокат в очередной раз обрушил в кладовке что-то тяжелое, сдавленно выругался и наконец, пятясь, выдвинулся в коридорчик. Наряду с облегчением Глеб испытал что-то вроде разочарования: в руках у Самоката было никакое не ружье и даже не ржавый туристский топорик, а картина. Помимо всего прочего, это означало, что Самокат – болван, работающий исключительно на себя, а значит, привести может только к таким же, как он сам, мелким болванам. Следовательно, это опять не то... Да и существовало ли оно на самом деле, это пресловутое "то", или они с Федором Филипповичем уже который месяц гоняются за призраком?
– Вот, забирай, – хлюпая разбитым носом, сказал Самокат и боязливо протянул Глебу картину. – Ну ее на хрен, от нее одни неприятности.
– Присядь, – сказал Глеб, левой рукой принимая у него злосчастного Куинджи. – Вон там, в сторонке, на диване.
Самокат послушно присел на краешек дивана, сдвинул голые костлявые коленки и, как примерный ученик, положил на них мосластые ладони. Глеб рассматривал картину, которая, на его взгляд, не отличалась от той, что сейчас валялась в углу прихожей, ничем, кроме рамы. Ему уже в который раз подумалось, что десяток просмотренных альбомов с репродукциями и несколько бегло пролистанных книг по искусствоведению и технике живописи являются слишком легким теоретическим багажом для той работы, которой ему сейчас приходилось заниматься.
– Значит, так, – сказал он, переводя взгляд с Куинджи на Самоката, – вношу ясность. Если окажется, что это опять копия, я тебя из-под земли достану и обратно закопаю, но уже холодного. Пока я здесь, не поздно передумать. Даю десять секунд на размышление, время пошло.
– Да она это! – плаксиво воскликнул Самокат. – Другой нету! Что я тебе – эксперт? Откуда я знаю, копия это или оригинал?
Глеб подумал, что этого, возможно, не знает даже уважаемая Вера Григорьевна, которая в данный момент терпеливо дожидалась его в машине.
– Ладно, – сказал он, – это я проверю. Для тебя будет лучше, если это оригинал. Теперь так. С сегодняшнего дня работаешь на меня, понял? Работа простая: я задаю вопросы, ты находишь ответы и сообщаешь мне.
Самокат шмыгнул носом и по-новому, заинтересованно и хитро, взглянул на Глеба.
– А что я с этого буду иметь? – спросил он.
– Жизнь и свободу, – не задумываясь, ответил Слепой. – Здоровье, учитывая твои привычки, гарантировать не могу.
– Ишь ты, жизнь и свободу, – протянул Самокат. – Мент, что ли? Так вроде не похож...
– Вообще-то, это не твое собачье дело, – доверительно сказал ему Сиверов. – Но, с другой стороны...
Он спрятал пистолет, порылся во внутреннем кармане, на ощупь выбрал нужное удостоверение и издали показал его Самокату.
Самокат присмотрелся к надписи на корочке, и у него опять отвисла челюсть.
– Оба-на! – сказал он и осторожно дотронулся до распухшего носа. – Министерство культуры... Ни хрена себе культура!
– А чего ты хотел? – спросил Глеб, убирая удостоверение в карман. – Чтобы вокруг таких, как ты, массовики-затейники хороводы водили? Чтобы вам, подонкам, поэты стихи читали о необходимости беречь культурное наследие нации? Надоело вас, ублюдков, терпеть, понял? И учти, я не один такой, нас много, и разговаривать мы с вами теперь будем, как я с тобой сегодня разговаривал, а может, и покруче.