Месть еврея

—  Успокойтесь,— крикнул весело Рудольф,— я везу вам потерпевших крушение, они здравы и невредимы.
Валерия выпрыгнула из лодки и кинулась в объятия отца.
—  Милый папа, если ты видишь меня живой, то этим ты обязан мужеству и присутствию духа Самуила,— сказала она.
Поглощенный своей радостью, старый граф не обра­тил внимания на восторженный взгляд дочери и на то, что она просто, по имени назвала человека, которого, как он полагал, она едва выносит; но Рудольф, покру­чивая усы, подозрительно взглянул на сестру.
На другой день Валерия проснулась радостная. Дав­но не ощущала она такой полноты жизни; будущее улы­балось ей и не было страшно, как прежде. Она гляде­ла на кольцо, надетое на ее палец Самуилом, и, крас­нея, спрашивала себя, как мог глупый предрассудок внушать ей отвращение к этому красивому, богато ода­ренному природой человеку. Вспомнилось ей, какие тя­желые минуты пережила она в его саду, прося возвра­тить ей свободу. К счастью, он тогда отказал, и теперь
блаженная улыбка скользнула на ее губах. Много дру­гих счастливых минут ожидает ее в том же саду, там она будет гулять с ним в тенистых аллеях и его звуч­ный, страстный голос, который заставляет дрожать все струны ее сердца, будет нашептывать ей слова любви, подобные тем, которые слышала она от него вчера.
И как некстати на голову свалилась скучная эта поездка. Как длинны покажутся три недели, проведен­ные вдали от него. Слава богу, что она назначила на утро ему свидание, им о стольком еще надо поговорить.
Она сбросила одеяло и позвала камеристку.
Валерия с большим вниманием занялась туалетом, надела синие туфли, розовое платье и кружевную ко­сынку, выделявшую жемчужную белизну ее лица, и приколола синий бант к русым волосам, ниспадающим двумя длинными косами. Затем, удостоверившись в зер­кале, что она прелестна в этом простом туалете, взяла зонтик и поспешно отправилась к месту свидания. С не­терпением ходила она взад и вперед по аллее рощи, по­глядывая на часы, а всего было только десять с полови­ной часов, и вдруг открыла калитку. Пред ней рассти­лались широкие поля, слегка холмистые, засеянные хлебами, волнующимися под дуновением ветерка.
Направо виднелась, теряясь в пространстве, дорога, ведущая в Рюденгорф, прямо извивалась другая, изры­тая дождями и колесами тяжелых телег. Валерия по­шла этой дорогой, срывая в пути васильки и маки, но дойдя до большого дерева, бросающего кругом густую тень, она села на скате холма и стала плести венок из васильков. Отсюда ей видны были калитка парка и Рюденгорфская дорога, а сама она была скрыта тенью ветвей и хлебными стеблями.
Взглянув на дорогу, она увидела мчавшегося всад­ника. Доехав до ограды, он проворно соскочил на зем­лю, привязал лошадь и хотел открыть калитку.
—  Самуил! — крикнула Валерия.
Тот повернулся с удивлением, но не видя никого, хотел идти далее. Тогда она позвала его еще раз. Уловив направление голоса, он тотчас вышел на проезжую часть дороги и увидел Валерию, она сидела, улыбаясь, вся в цветах, и сама была похожа на василек.
—  Ах, как вы хороши, дорогая моя,— воскликнул Самуил, садясь возле нее и поцелуем заглушая ее при­вет.— Я так счастлив, что вы тут ждете меня, и боялся все утро, что, поразмыслив, ваша гордость осудит вче­рашний вечер, и вы не придете.
Молодая девушка покраснела.
—  Какое вы составили обо мне понятие! Какая гор­дость может разлучить нас теперь, между нами все яс­но, как июльское солнце! Я сожалею о том, что мы должны расстаться. Ах, зачем вы еще не крещены? Мы поехали бы вместе.
—  Скоро, дорогая моя, я буду всецело ваш, и ничто более не разлучит нас; но если вы хотите, чтобы я был вполне счастлив, говорите мне «ты» теперь, когда мы здесь одни. Это слово из ваших уст будет для меня та­лисманом.
—   Вы стали слишком требовательны и смелы со вчерашнего дня; если бы я не уезжала, то не согласилась бы, но сегодня я ни в чем не хочу тебе отказывать,— прошептала Валерия в смущении.
—  Благодарю, благодарю! Сердце твое почувствова­ло, что никогда еще я так не нуждался в утешении; три недели я буду терпеть адские мучения ревности, знать, что ты в незнакомом мне обществе, окруженная блес­тящей молодежью, которая, конечно, будет ухаживать за тобой!.. Ты так обольстительно хороша, что нельзя видеть тебя и не любить. И все эти дни люди не будут знать, что ты невеста другого, которого никто не ре­шится назвать...
Лицо Самуила мало-помалу хмурилось, глубокая печаль и горечь звучали в его голосе и странным огнем горели его черные глаза.
—  Нет, нет, не ревнуй, Самуил, ты знаешь, что я люб­лю тебя. Кто же может вытеснить тебя из моего серд­ца? — утешала его Валерия.
Но видя его мрачность и задумчивость, она накло­нилась и провела цветком по его щеке. Самуил глубоко вздохнул.
—  Милая Валерия, я более тебя испытал пагубную силу светских предрассудков,— сказал он печально.— Ты сама, когда не знала, что я еврей, любезно отнеслась ко мне, пока Рудольф одним словом не заставил тебя измениться.
—   Зачем ты мучаешь меня, да еще в такие минуты, когда я думала, что мы будем вполне счастливы! Я ви­жу, что ты не простил тех слов, которые мне внушала моя гордость и это служит тебе основанием бояться моей неверности! Но ты забываешь, жестокий человек, что в твоих руках честь моей семьи? Разве я полюбила бы тебя, если бы ты не отнесся ко мне враждебно и всеми способами заставил меня тебе покориться? Тем не менее, твоя пленница стала твоей союзницей.
—  Не напоминай мне этого никогда, Валерия,— ска­зал молодой человек, тяжело дыша.— Ужасной угрозой я приковал к себе женщину, страшно любить и чувство­вать, что тебя ненавидят, презирают. Я никогда не за­буду кровного оскорбления, нанесенного мне тобой, когда ты мне сказала прямо в лицо, что мое происхож­дение внушает такое отвращение, которое не может уничтожить никакое крещение. Как же не бояться, что эти предрассудки и тзоя врожденная гордость не заста­вят тебя стыдиться за твой выбор? Свет не будет знать, что сперва ты хотела принести себя в жертву своей семье. Останешься ли ты тверда, если тебя будут окру­жать поклонением, если какой-нибудь гордый аристо­крат сложит к твоим ногам свою любовь и имя, до­стойное тебя? Поклянись мне остаться верной, несмотря на искушение, не красней за мое происхождение, а я буду спокоен и постараюсь подавить адское чувство ревности.
—  Боже мой! Какой же клятвы ты хочешь от ме­ня? — спросила Валерия в сильном смущении.
Самуил поднял глаза к солнцу, лучи его играли на траве у их ног.
—  Взгляни. Это солнце озаряет равно всех людей, без различия расы и вероисповедания, оно создано бо­гом, который — наш, равно как и ваш, и только люди жадные, гордые и завистливые, по своей взаимной не­нависти, делят его, чтобы вернее разрушить гармонию природы, которой управляет единая воля. Валерия, этого единого бога я призываю в свидетели твоей клят­вы, и если ты мне изменишь, пусть это солнце, озаряю­щее нас в эту минуту, будет тебе всегда живым упре­ком и осуждением твоего поступка.
Она слушала дрожа и бледнея.
—  Жестоко с твоей стороны так мучить меня, но я клянусь остаться тебе верной, не стыдиться тебя, и если я изменю своему слову, пусть глаза мои больше не увидят солнечного света.
Последние слова ее были заглушены рыданиями. Слезы любимой женщины испугали и произвели силь­ное впечатление на Самуила, он побледнел и, упав на колени к ногам Валерии, покрывал поцелуями ее руки, просил у нее прощения, упрекал себя, что увлекся свои­ми мрачными предчувствиями до того, что огорчил ее.
—  Хочешь, чтоб я осталась? Я скажусь больной и не поеду на свадьбу, если это может тебя успокоить,— сказала она вдруг.
—   Нет, нет. Теперь я прошу тебя ехать, забыть мою безумную ревность, и в доказательство твоего полного прощения взять вот это.
Самуил вынул из кармана красный сафьяновый бу­мажник и подал его невесте.
—  Что это значит? Что в этом бумажнике? — спро­сила с удивлением молодая девушка.