В добрый час
— Благодарю вас! Мне живется хорошо, Артур! Ах, простите, я хотел сказать: господин Берков.
— Называйте меня по старой привычке Артуром, мне приятно слышать это имя от вас, — спокойно сказал молодой человек. — Итак, вы довольны своей жизнью, Гартман?
— Слава Богу, доволен. Я имею все необходимое, но ведь в каждой семье есть свои заботы и горе… вот и у меня тоже… насчет моих детей! Видно, уже нельзя иначе.
Шихтмейстер очень удивился, когда молодой хозяин подошел к нему и облокотился на деревянную ограду садика, как бы приготовившись к продолжительной беседе.
— Насчет ваших детей? Я думал, что у вас только один сын?
— Совершенно верно — Ульрих; но у меня еще воспитывается дочь моей сестры, Марта Эверс.
— Она-то и причиняет вам заботы?
— Сохрани Бог! — горячо возразил шихтмейстер. — Девушка так добра и хороша, что другой такой и не найти; я надеялся, что Ульрих и она составят отличную парочку, но…
— Но Ульрих, вероятно, не желает? — прервал его Артур, быстро взглянув на него, что очень противоречило его обычной вялости.
Старик пожал плечами.
— Не знаю! Действительно ли он не хочет этого или не сумел как следует взяться за дело, только между ними все кончено, и у меня исчезла последняя надежда, что порядочная жена наставит его на путь истинный.
Странно, что такая простая и неинтересная семейная история старого рудокопа не показалась молодому хозяину скучной; он ни разу не зевнул, что делал постоянно, когда не считал нужным сдерживаться; напротив, он даже оживился.
— А разве вам не нравится его теперешний образ мыслей?
Шихтмейстер робко взглянул на него, потом опустил глаза.
— Мне нечего вам об этом рассказывать, Артур. Вы, вероятно, уже много слышали об Ульрихе.
— Да, помню, отец говорил мне о нем. Ваш сын, Гартман, на плохом счету у начальства.
Старик тяжело вздохнул.
— Да, но я ничего не могу сделать. Он не слушает меня, да, говоря правду, и никогда не слушал. Он всегда хотел жить своим умом и делал все по-своему. Я позволил ему учиться… может быть, это и послужило ему во вред. Я считал, что, благодаря этому, он скорее выдвинется по службе, что и случилось — он уже штейгер, а со временем станет и оберштейгером, но учение же принесло и вред: все-то ему нужно, все-то хочет знать, просиживает ночи напролет над книгами; товарищи в нем души не чают. Уж как это получается, что он верховодит всеми, не знаю, будучи еще мальчиком, он держал своих товарищей в ежовых рукавицах, а теперь еще больше, чем прежде. Они слепо верят всему, что он скажет, где Ульрих, там и они, кажется, если бы он повел их в ад кромешный, они пошли бы за ним. А это совсем плохо, в особенности на наших рудниках.
— Почему именно на наших? — спросил Артур, задумчиво водя ключом по деревянной решетчатой ограде, как бы рисуя какие-то узоры.
— Потому что рабочим у нас очень плохо живется, — сказал шихтмейстер. — Не сердитесь, Артур, что говорю вам правду в глаза. Я лично не могу пожаловаться: мне всегда жилось хорошо, потому что ваша покойная матушка очень любила мою жену, ну, а другим… работают изо дня в день и едва могут дать жене и детям самое необходимое. Тяжел и горек такой хлеб, видит Бог. Конечно, все мы должны трудиться, и многие делали бы это охотнее, будь у нас все, как на других рудниках. А у нас прижимают каждый грош и без того скудного жалованья, а в шахтах-то как плохо стало! Спускаясь туда, каждый читает про себя «Отче наш», ожидая всякую минуту, что все обрушится ему на голову. На ремонт никогда нет денег, не бывает их и тогда, когда нужно оказать кому-нибудь помощь в беде, в то же время всем известно, что сотни тысяч посылают в резиденцию, чтобы…
Старик вдруг умолк, смертельно испугавшись, и зажал себе рукой рот. Он так увлекся, что совсем забыл, с кем разговаривает, и опомнился только потому, что при последних его словах молодой человек сильно покраснел.
— Ну, — сказал Артур, когда он замолчал, — продолжайте, Гартман! Ведь вы видите, что я вас слушаю.
— Ради Бога, — пролепетал смущенный старик, — я не хотел сказать… Я совсем забыл…
— Кому нужны были эти сотни тысяч? Не извиняйтесь и говорите смело все, что хотели мне сказать. Неужели вы думаете, что я донесу на вас отцу?
— Нет, — сказал откровенно шихтмейстер, — этого вы ни за что не сделаете. Вы не такой, как ваш отец: если бы я ему такое наболтал, то, наверное, лишился бы места. Я и хотел вам сказать, что все это очень раздражает рабочих. Артур, — продолжал старик робким, неуверенным голосом и подвинулся к нему на шаг, — вы бы сами занялись делами! Ведь вы сын и наследник господина Беркова. Вас это касается больше всех.
— Меня? — спросил Артур с горечью, которой, к счастью, его собеседник по простоте душевной не заметил. — Я ничего не понимаю в делах и не знаю даже, что здесь творится, мне это всегда было чуждо.
Старик печально покачал головой.
— Господи, да что тут понимать-то! Для этого не надо изучать ни машин, ни шахт, вам нужно только встретиться с рабочими и выслушать их, как вот теперь вы слушаете меня. Правда, мало кто решится высказаться, потому что тех, кто жалуется, немедленно увольняют «за неповиновение», и уволенный с трудом находит потом себе какую-нибудь работу. Я говорю вам правду, Артур, что у нас очень плохо, а Ульрих не может этого видеть, у него сердце разрывается от жалости, и, хотя я и ворчу на него, по сути он все-таки прав: так не может продолжаться. Однако грешно и безбожно исправлять все таким образом, как представляется Ульриху, это повергнет в беду и его и других. — В глазах старика сверкнули слезы, и он быстро взял лежавшую на решетке руку молодого человека. — Артур, прошу вас, ради Бога, постарайтесь уладить все, ведь и для господина Беркова нехорошо, если так будет продолжаться. Положим, и на других рудниках идет борьба, но если начнется у нас, это будет ужасно.
Артур молча выслушал речь старого шихтмейстера, глядя вдаль, потом устремил на старика долгий мрачный взгляд.
— Я поговорю с отцом, — медленно произнес он. — Вы можете на меня положиться, Гартман!
Шихтмейстер выпустил его руку из своей и отступил на шаг. Раскрыв свое сердце, он ожидал чего-то большего, а не этого жалкого обещания.
Артур выпрямился и собрался идти.
— Вот еще что, Гартман! Ваш сын недавно спас мне жизнь, и его, вероятно, обидело то, что ему не сказали ни одного слова благодарности. Я очень мало дорожу жизнью и потому, вероятно, дешево оценил оказанную мне услугу, но я охотно исправил бы свой промах, если бы… — Брови Артура насупились и голос зазвучал резко. — Если бы он не был таким, как теперь. Я не желаю, чтобы мою признательность отвергли так же, как недавно предложение, переданное через директора. Тем не менее я не хочу остаться неблагодарным, скажите вашему сыну, что я очень ему признателен. Относительно того, что вы мне сообщили, я непременно переговорю с отцом. Прощайте!
Он направился в парк. Шихтмейстер грустно посмотрел ему вслед и прошептал, тяжело вздохнув:
— Дай Бог, чтобы из этого вышел толк, мне что-то не верится!
На господском дворе стояла вывезенная из сарая карета, и кучер собирался запрягать лошадей.
— Это что-то новое! — сказал он лакею, который только что передал ему приказ. — Молодые господа едут вместе. Этот день надо отметить в календаре.
Лакей засмеялся.
— Едва ли это доставит им удовольствие, но иначе нельзя, потому что надо нанести визиты в городе знатным господам, которые недавно были здесь на обеде. Отправляться с визитом порознь неловко, а то бы ни за что не поехали вместе.
— Смешно! — заметил кучер, покачивая головой. — И это они называют супружеством! Спаси Бог всякого от такой жизни!
Через четверть часа карета, в которой сидели Артур Берков с супругой, катилась по дороге в город. Погода, довольно сносная до полудня, становилась хуже и хуже. Все небо затянулось тучами, поднялся порывистый ветер; время от времени разражался ливень, оставляя после себя огромные лужи на земле, которая уже обильно пропиталась влагой. Вообще весна выдалась суровой и дождливой и отбивала у городских жителей охоту жить на дачах. Хотя стоял уже май, на деревьях парка едва показывались почки, резкий ветер и холодные дожди приводили садовника Берковых в отчаяние, губительно влияя на цветы, которые он вырастил с таким трудом; испорченные дороги делали неприятным всякий выезд даже в карете, а иначе это было решительно невозможно. Ежедневные бури и дожди; серое небо, горы, окутанные туманом, сквозь который не прорывалось ни одного солнечного луча, и в довершение всего — скучная одинокая жизнь, тоже окутанная беспросветным туманом, в холодной атмосфере ненависти и отчужденности, убивающей своим ледяным дыханием малейший готовый распуститься цветок, когда супруги считают пыткой оставаться наедине, к чему другие новобрачные стремятся как в высшему счастью, когда стараются быть как можно дальше друг от друга, — всего этого достаточно, чтобы объяснить причину бледности молодой женщины, горькую складку у рта и печальный взгляд, который она бросала из окна кареты на размытый дождем пейзаж; несмотря на всю силу воли, Евгения не могла скрыть своей тоски. Она слишком понадеялась на свои силы. Легко было принести жертву сгоряча, в порыве дочерней любви… а потом? Долгими часами и днями изнемогать под гнетом добровольно взваленной на себя ноши, чувствовать свое бессилие и не быть в состоянии ничего изменить! Вот когда требовались истинное мужество и стойкость, и, хотя Евгения обладала и тем, и другим, она чувствовала, что это «потом» тяжело для нее.