Грешница

Три дня кряду мсье де Ла Пэжоди не показывался в берисиевском доме. Когда он возвратился, на четвертый день пополудни, привратник взглянул на него не без недоверчивости, настолько он шагал нетвердо и имел растерзанный вид. Парик у мсье де Ла Пэжоди съехал на сторону, манжеты были разорваны, а чулки сползли к пяткам, но этот плачевный наряд, по-видимому, нисколько не повлиял на его отличное настроение, ибо он направился к себе в комнату, напевая застольную песенку. Первым делом он осведомился о мсье де Сегиране. Ему ответили, что граф де Сегиран отбыл в карете .Мсье де Ла Пэжоди отнесся к этому известию с безучастным спокойствием и домурлыкал свой куплет, потом, удобно расположившись в кресле, закрыл глаза и стал припоминать свои похождения.
Они начались с того, что он двинулся прямо в кабачок «Большой кружки». Это был как раз тот час, когда там сходились мсье Рениар де Фаржу, мсье Дэфорж и барон де Ганневаль. Поэтому он смело вошел в нижнюю комнату, где имели обыкновение увеселяться эти господа. На пороге он в изумлении остановился. Перед строем пустых бутылок сидел незнакомый ему человек. Это было рослое тело, словно выпотрошенное и плавающее в слишком просторном платье. Где же мсье де Ла Пэжоди встречал эту фигуру? Вдруг личность обернулась, и мсье де Ла Пэжоди узнал в ней барона де Ганневаля или, вернее, его тень. Да, его тень, и тень эта говорила таким тонким и слабым голосом, что мсье де Ла Пэжоди едва расслышал свое имя, когда тень, встав с места, кинулась в его объятия.
Они уселись перед свежим строем бутылок, и тут мсье де Ла Пэжоди узнал от барона де Ганневаля о печальных причинах его преображения. Они стояли в связи с двумя смертями – мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу. Конечно, мсье де Ганневаль знал, что оба его друга подвластны законам природы и рано или поздно, как и каждый из нас, должны возвратиться в ее лоно. Что мсье Дэфорж и мсье Рениар де Фаржу умерли, это вполне приемлемо, потому что все мы живем с непременным обязательством умереть, но что мсье Рениар де Фаржу и мсье Дэфорж умерли исповедавшись и причастившись, покаявшись в своих заблуждениях, окруженные свечами и окропленные святой водой, этого барон де Ганневаль переварить не мог! Как эти отъявленные безбожники, казавшиеся такими стойкими в своем учении и своими богохульствами так часто оглашавшие эту комнату, которая еще полна их отзвуков, покаянно склоняли голову и подставляли руки и ноги помазанию! И что понадобилось для такого чуда? О, Богу не пришлось пускать в ход своих громов и лучей! Достаточно было мсье Рениару де Фаржу почувствовать, что его гложет медленная лихорадка, а мсье Дэфоржу простудиться, выходя однажды из «Большой кружки», где он больше обычного разгорячился от беседы.
Ибо первым пошатнулся мсье Дэфорж. Как только он решил, что болен не на шутку, куда девались его надменность и самоуверенность. Его расстроенное лицо окрасилось бледным страхом. Съежившись под одеялом, чувствуя себя все хуже, он стонал и жаловался и сам воззвал к помощи религии, к которой всегда относился с сознательным пренебрежением, обещая, если поправится, искупить свои прошлые ошибки примерным поведением. Но мсье Дэфорж не поправился и, несмотря на мессы, девятины, обеты и мощи, скончался на двенадцатый день болезни.
Эта смерть сильно подействовала на мсье Рениара де Фаржу, и вместо того, чтобы видеть в ней проявление нашего жалкого человеческого естества, он приписывал ее небесному возмездию. Раз оно способно проявляться столь явным образом, не лучше ли обезопасить себя от его ударов? Так спрашивал себя мсье Рениар де Фаржу, размахивая своими куцыми руками. В конце концов, разве так уж трудно верить в Бога и разве можно вполне поручиться, что в него не веришь? Пока мсье Рениар де Фаржу так рассуждал, у него обнаружилась медленная лихорадка. Каждый вечер он возвращался домой с ознобом, наконец слег и уже не вставал. И вот, мсье Рениар де Фаржу съежился совершенно так же, как и мсье Дэфорж. Но пользы в том было не больше, ибо мсье Рениар де Фаржу преставился на тридцать третий день, отрекшись от своих заблуждений и умиляя слуг своим благочестием и смирением.
Эти два события сделали барона де Ганневаля единоличным хозяином нижней комнаты в кабачке «Большой кружки». Разумеется, смерть мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу сильно его огорчила, но к этому огорчению примешивалось немалое удивление, и сопровождалось оно довольно мрачными мыслями. Завсегдатаи нижней комнаты были явно подвержены какому-то тлетворному влиянию, и мсье де Ганневаль не без тревоги задавал себе вопрос, не суждено ли и ему стать его жертвой? Не придется ли и ему, подобно его друзьям, заплатить дань небесному гневу? Но, во всяком случае, если он и не властен предохранить от него свое тело, никакая сила не сможет заставить его принести повинную в своих убеждениях. Невзирая на такую твердость духа, барону де Ганневалю было не по себе при мысли, что его подстерегает недуг, который может неожиданно проникнуть в жилы, тем более что каждое утро он видел в зеркале, как его лицо худеет и вытягивается. Он замечал также, что ему становится все просторнее в платье и что голос его слабеет. Эти наблюдения нагоняли на него мрачность, и, чтобы рассеивать пары меланхолии, ему требовалось смешивать их с парами вина, которое он и потреблял в непомерном количестве, о чем свидетельствовали выстроенные перед ним бутылки, когда мсье де Ла Пэжоди застал его в угрюмом и вакхическом одиночестве. Появление мсье де Ла Пэжоди было для барона де Ганневаля великим утешением. Бодрая внешность и здоровый вид мсье де Ла Пэжоди доказывали, что небесный гнев на него не обрушивался, как на мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу, и это подавало мсье де Ганневалю некоторую надежду и самому его избегнуть. И вот, когда он поведал мсье де Ла Пэжоди обо всем, что случилось в его отсутствие, а тот отнюдь не выказал себя обеспокоенным и не усмотрел в этом никаких дурных предзнаменований, мсье де Ганневаль сразу повеселел, чему способствовали и возлияния, которыми они почтили свою встречу, и речи, которыми их оживлял мсье де Ла Пэжоди, обнаружив себя при этом тверже, чем когда-либо в своем умонастроении, так что в мгновение ока мысли барона де Ганневаля настроились с ним в лад, и когда эти господа вышли, взявшись под руки, из кабачка «Большой кружки», то они ругались и кощунствовали наперебой и вели себя как окаянные.
Барон де Ганневаль, понятное дело, не был склонен упустить такого товарища, притом явившегося так кстати. Мсье де Ла Пэжоди также был не прочь возобновить знакомство с притонами, банями, веселыми домами и прочими непотребными заведениями Парижа под руководством человека, который, подобно барону де Ганневалю, не порвал с ними связи. Потому-то мсье де Ла Пэжоди и не показывался три дня и три ночи в доме Бериси и возвратился туда в уже описанном нами виде, которому весьма удивились бы эксские дамы, привыкшие к совершенно иному Ла Пэжоди, всегда такому изящному и нарядному, что не было в городе никого, кто был бы одет чище и лучше, нежели он. К счастью для репутации мсье де Ла Пэжоди, только привратник берисиевского дома был свидетелем такого состояния, и сунутый в руку экю застраховывал от какой-либо нескромности с его стороны.
Успокоенный на этот счет, мсье де Ла Пэжоди встал с кресла и принялся исправлять повреждения своего туалета. Затем он решил подарить себе несколько часов сна, после чего проснулся свежим и бодрым, ибо принадлежал к породе людей, для которых излишества проходят бесследно. Убедившись в этом с помощью зеркала, он отправился в комнату к мсье де Сегирану. Мсье де Сегирана там не оказалось, и мсье де Ла Пэжоди рассудил вполне основательно, что он, должно быть, беседует с мадмуазель д'Амбинье. Считая поэтому неудобным ему мешать, мсье де Ла Пэжоди стал ходить по комнате, и вдруг, подойдя к столу, увидел на нем разбросанные листки, исписанные почерком мсье де Сегирана. Мсье де Ла Пэжоди не был ни любопытен, ни нескромен, но в эту минуту он был ничем не занят, а потому машинально взял в руку первый попавшийся листок. Случилось так, что, бросив на него рассеянный взгляд, он заметил свое имя. Решил ли он, что присутствие его имени дает ему некоторое право прочесть это письмо? Как бы то ни было, усевшись и закинув ногу на край стола, он принялся, недолго думая, разбирать послание, с которым мсье де Сегиран обращался к своей матери.