Матрос с Гибралтара

Добраться до Рокки оказалось совсем непросто. Пришлось сперва доехать до Сарцаны, а там пересесть на автобус. Первая часть путешествия вышла довольно утомительной. Хоть жара уже спала, в поездах все еще стояла невыносимая духота. Жаклин удалось найти себе сидячее место через час после отправления из Флоренции. Я же так всю дорогу и простоял у двери. Она ни разу не подошла ко мне. Мне даже казалось, она и в окно-то смотрела только изредка.
В Сарцану мы приехали в пять часов вечера. Автобус должен был отправиться только в семь. Я прогуливался по городу, Жаклин сопровождала меня, как всегда безмолвная. На улицах встречались почти одни женщины. Все местные мужчины работали на арсеналах Специи и в тот час, когда мы прибыли, еще не вернулись домой. Это был небольшой городок с узкими улочками, без деревьев, бедные домишки с открытыми настежь дверями сбились в кучки, точно единое строение, давая друг другу необходимую тень. Жизнь там совсем нелегкая. Но море было где-то совсем близко, это чувствовалось в воздухе, всего в нескольких километрах, будто какой-то неисчерпаемый источник счастья. Очень быстро, всего за полчаса, мы успели обойти весь городок. Потом я предложил Жаклин в ожидании автобуса что-нибудь выпить. Она согласилась. Я выбрал кафе на большой площади, неподалеку от остановки автобусов и трамваев.
Мы просидели там целый час, пили кофе и пиво, неизменно в полном молчании. Вся площадь была залита солнцем, повсюду бегали дети.
К половине седьмого из Специи стали прибывать трамваи, битком набитые мужчинами. Это были очень старые трамваи, проржавевшие от морского воздуха. Дети перестали играть, а женщины высыпали из домов мужчинам навстречу. На полчаса вся площадь заполнилась окриками, приветствиями, смехом и немыслимым грохотом трамваев.
– У нас осталось всего четыре дня отпуска, – проговорила тогда Жаклин.
Она пожаловалась на шум трамваев. У нее разболелась голова, и она приняла таблетку аспирина.
Автобус появился одновременно с последним трамваем. Он тоже оказался невероятно старым. Мы были на остановке единственными пассажирами. Несколько километров он проехал по дороге на Специю, потом, добравшись до реки, это и была Магра, свернул в сторону моря. Дорога стала плохой, узкой, неровно вымощенной. Но какая разница, если она шла вдоль реки. Река была широкой и спокойной, на правом берегу возвышалась целая цепочка холмов, увенчанных укрепленными, как крепости, деревушками, а на левом тянулась широкая долина Рокки, сплошь засаженная оливковыми деревьями.
Путешествие оказалось довольно долгим. Солнце село примерно через полчаса после того, как мы поехали в сторону моря, а когда мы добрались до места, уже окончательно опустилась ночь. Автобус остановился около траттории, которая, как я уже знал, смотрела окнами на реку. Я долго стоял и глядел на нее в темноте. Я столько думал о ней, вот уже шесть ночей и шесть дней, и вправду много-много, наверное, больше, чем о чем бы то ни было другом в своей жизни, а может, даже и о ком-то, о каком-то другом человеке. А кроме того, она означала ту отсрочку, которую я дал себе, чтобы поговорить с Жаклин, чтобы подождать, пока уйдет ее поезд, чтобы изменить свою жизнь. В общем, если разобраться, вот уже десять лет, как я ждал, пока доберусь наконец до берегов этой реки. И, глядя на нее, я чувствовал такую усталость, будто добрался сюда ценою каких-то неимоверных, титанических усилий.
Нас принял один старик. Он назвал нам свое имя: Эоло. Как ветер? – спросил я. Как ветер, подтвердил он. Он говорил по-французски. Я сказал ему, что приехал по рекомендации одного молодого человека, не знаю, как его зовут, ну, тот, что работает каменщиком в Пизе, у него еще такой зеленый грузовичок, и он раз в две недели приезжает сюда к своему дядюшке на выходные… Тот призадумался, но быстро догадался, о ком шла речь. Потом подал нам на увитой зеленью террасе ветчину и спагетти, извинившись, что не может предложить ничего другого. Все клиенты уже поужинали, пояснил он, и теперь отправились кто к морю, кто к реке. Почти все здесь ждут не дождутся местных танцев. Мы ничего ему не отвечали. Он замолк. Однако все время, пока мы ужинали, оставался неподалеку и глядел в нашу сторону, явно заинтригованный нашей скованностью и нашим молчанием. Сразу после ужина я попросил у него с собой бутылку пива. Так устал, пояснил я, что предпочел бы выпить его в постели. Он понял, что нам нужна комната на двоих, я не возражал. Мы пошли следом за ним. Комнатка была тесной, в ней не было даже раковины. Над кроватью висела кисейная занавеска от комаров. Когда он спустился вниз, Жаклин проговорила:
– Знаешь, по-моему, все-таки лучше было бы остаться во Флоренции.
Думала ли она так на самом деле или просто пыталась вызвать меня на разговор и добиться, чтобы я объяснил ей наконец, зачем приехал в эту забытую Богом деревушку на берегу моря? Этого я не знал, да и знать не хотел. Просто ответил: нет, по-моему, мы правильно сделали. Она видела, что я смертельно устал, едва ворочаю языком, и оставила меня в покое. Я попил своего пива и, даже не найдя в себе мужества умыться, почти тотчас же заснул.
Проснулся я, должно быть, часа через два. С тех пор как наступила пора летней жары, это случалось со мной почти каждую ночь. Я внезапно просыпался по многу раз за ночь, всегда с таким чувством, будто проспал очень долго, даже слишком долго, и проснулся каким-то удивительно отдохнувшим. И мне было очень трудно, а порой и просто невозможно заставить себя снова заснуть. В бутылке оставалось еще немного пива, я допил его, потом встал с постели и, как это уже вошло у меня в привычку, направился к окну. С другого берега реки доносились звуки местных танцев, веселье было явно в самом разгаре. Вылетавшие из проигрывателя танцевальные мелодии проникали даже в комнату. Я больше не чувствовал ни малейшей усталости. Луны видно не было, но, судя по всему, она скрывалась где-то там, за горой, ночь казалась светлее, чем когда мы приехали. Комната с одной стороны выходила окнами на речку, а с другой на море. Со второго этажа было легче разглядеть окрестности, особенно устье реки. Чуть левее устья виднелись белые очертания корабля. Нижняя палуба еле освещена. Это яхта той самой американки. Море спокойное, однако поверхность его казалась шероховатой рядом с безукоризненной гладью реки. Их встречу отмечала лента блестящей пены. Мне всегда очень нравились пейзажи такого рода, так сказать, географические – всякие там мысы, дельты, места слияния рек, но особенно устья – там, где реки встречаются с морем. Все селения на побережье ярко освещены. Я поглядел на часы. Еще не было и одиннадцати.
Я снова улегся. Под комариной сеткой было куда жарче, чем у окна. Вместе со мной в постель пробрался один комар. Он не подавал никаких признаков жизни. С колониальных времен мне ни разу не приходилось спать под комариной сеткой. Здесь, должно быть, полно комаров. Река. Наверное, по берегам их целые тучи. Мне это безразлично. Жаклин крепко спала, повернувшись ко мне лицом. Спящая, она качалась совсем маленькой, даже еще меньше, чем в жизни. Ее дыхание ритмично ласкало мне плечо. Я закрыл глаза и попытался снова заснуть. Но тут запищал комар. Мне только и не хватало этого комара – теперь уже не оставалось ни малейшей надежды снова заснуть. Я не мог включить свет и расправиться с ним, не рискуя разбудить Жаклин. А при одной только мысли провести с ней эту ночь вдвоем, в одной постели я бы, наверное, тотчас же удрал прочь от стыда, а может, и от страха. Образ пары, какую мы составляли с ней два года, внушал мне настоящий ужас.
Все оказалось проще простого, у меня был выбор, я мог сам решить, что именно не дает мне уснуть – она, комар или местные танцы. Я выбрал танцы. Вот так, издалека, когда ты один в темной комнате, можно подумать, будто там идет какой-то грандиозный праздник, полно хорошеньких женщин и все веселятся напропалую. Вскоре я уже не слышал ни комара, ни дыхания Жаклин, только один проигрыватель, звуки праздника. Я не шевелился. Изо всех сил старался снова заснуть, заставить себя не слышать звуков музыки, заставить себя думать о каких-нибудь безобидных вещах, только не о нем – главное, не о нем и не о реке. Почти час я старался. И вот пока я старался гнать от себя прочь всякие мысли, думать только о сущих пустяках, вспомнить, какой сейчас может быть день, и начался для меня настоящий ад. Обычно считаешь, сколько барашков пасется на пригожем зеленом лугу, но порой это может завести слишком далеко и совсем не туда, куда надо. У меня всегда было какое-то странное отношение к арифметическому счету. Единожды начавши, я уже не мог остановиться и, позабыв про барашков, принимался считать все что попало. Сколько еще осталось дней до конца отпуска, до отъезда Жаклин? Сколько у меня осталось денег? Сколько месяцев, недель, дней смогу я прожить на эти деньги? Сколько на самом деле лет провел я в обществе Жаклин? А в министерстве? В этом отделе, где пахнет дерьмом? Восемь лет, три месяца и шесть дней. С Жаклин – два года, три месяца и два дня. Играли самбу, ту же самую, что звучала, когда я поднялся с постели. Сколько еще лет мне оставалось, чтобы получить право на пенсию? Двенадцать. Немного побольше, чем уже у меня позади, наполовину больше. На лбу у меня выступил холодный пот. А на какую пенсию за выслугу лет я мог бы претендовать уже сейчас? Этого я толком не знал, но, должно быть, что-нибудь немного меньше половины моей нормальной пенсии. Стоит ли мне ее потребовать, или черт с ней, пусть пропадает? И пристало ли в моем возрасте беспокоиться о подобных вещах? Кстати, а сколько мне лет? Внезапно я обнаружил, что три дня назад, во Флоренции, в самый разгар жары, мне стукнуло тридцать два года. Так я нос к носу столкнулся со своим днем рождения. Возраст предстал перед моими глазами какими-то огненными цифрами, он буквально обрушился на меня, ударил, как гром с ясного неба. Снова зазвучала самба. Нет, решил я, не стану я клянчить у них эту пенсию за выслугу лет. Пожалуй, отпраздную-ка я свой день рождения тем, что не унижусь ни до каких просьб к своему колониальному начальству. И предам-ка отныне полному забвению все соображения такого рода, все расчеты, ибо, если исходить из них, мне уже слишком поздно предпринимать какие бы то ни было решительные шаги – покидать Париж, бросать Жаклин или Гражданское состояние. Музыка замолкла. Послышались аплодисменты. Потом снова зазвучал тот же танец. И для меня тоже все началось сначала. Я опять оказался во власти всех этих дьявольских подсчетов. И разум мой снова забуксовал на не имеющих решения арифметических головоломках. Допустимо ли, учитывая среднюю продолжительность человеческой жизни, отказываться от пенсии за выслугу лет, соответствующую одной десятой этой жизни? Иными словами, что лучше – позволить себе и дальше вкалывать или жить восемь лет в безденежье? Особенно если уже стукнуло тридцать? Я уже весь покрылся потом, но так и не нашел решения, как же мне все-таки поступить. Да и кто бы мог помочь мне выпутаться из подобных подсчетов? Какие цифры, какие пенсии могли бы компенсировать мне восемь лет, проведенных в Отделе актов гражданского состояния? Ясное дело, никакие. Но достаточно ли это веское, основание, чтобы не попытаться извлечь из него хоть малую толику выгоды? Отказаться от аперитивов, от сигарет?