Наследник Клеопатры

Тем временем пожилая женщина снова взялась за хитон и начала осторожно отклеивать его от тела. Боль вспыхнула ярким, добела раскаленным огнем. Он почувствовал удушье и вцепился зубами в мешочек. К горлу снова подкатила тошнота вместе со знакомым ощущением всепоглощающего ужаса...
Рабу отрезали нос, и кровь идет пузырями из зияющей раны. Он так истошно вопит, что невозможно слушать. Стражники бьют его кнутами. На концах кожаных хвостов кнута приделаны шипы, и они оставляют большие рваные раны на обнаженной спине и ягодицах несчастного.
Цезарион плачет. Он подбегает к матери и хватается за подол ее платья. Царица смотрит на него сверху вниз и улыбается. Сегодня ее волосы завиты, а диадему украшает пурпурная лента, расшитая жемчугом.
– Прикажи им остановиться! – умоляет ее Цезарион. – Пожалуйста, пусть они прекратят! Он же не нарочно!
– Он оскорбил тебя, – говорит ему Клеопатра. – Сын мой, царь никогда не может позволить, чтобы кто-либо, оскорбивший его, остался безнаказанным. Если царь это допустит, то потеряет авторитет, а вместе с потерей авторитета он может лишиться и жизни.
Вопли раба становятся еще истошнее. Из кровавой массы, в которую превратилась его спина, показались белые кости.
– Пожалуйста, пожалуйста, – всхлипывает Цезарион. Кто-то играет на флейте. Звуки доносятся из благоухающего сада – чарующие, чистые и пронзительно красивые.
Затем наступил день. Все вокруг было тихо и спокойно. Он лежал на спине, глядя на крышу палатки. На нем не было одежды, не считая льняной повязки, которой обмотали его грудь вдоль нижних ребер. В правом боку Цезарион ощущал ноющую боль, что было удивительно, поскольку он не мог вспомнить, где ушиб его.
«Наверное, снова был приступ, и я на что-то упал», – сквозь дрему подумал юноша. Затем он вспомнил, что раньше уже просыпался и думал об этом.
Постепенно обрывки, оставшиеся в памяти, начали складываться воедино. Он осторожно потрогал повязку на боку. Под ней была рана, которую он так и не увидел. Ему вдруг стало интересно, насколько тяжело он ранен. Цезарион нащупал мешочек с травами и облегченно вздохнул, радуясь, что он все еще на месте. Приложив его к лицу, он подумал: «Интересно, эти женщины рассказали Ани о том, что у меня был приступ? Лучше бы они промолчали, ведь до Береники еще день пути».
Пришла темнокожая девушка, и ему показалось, что она искренне обрадовалась его пробуждению. Дав ему воды, она начала весело что-то рассказывать. Через какое-то время он узнал язык, на котором она говорила, – это был диалект племен, живущих в пещерах на побережье Красного моря. Его мать знала этот язык, но Цезарион так и не выучил его.
– Ты говоришь по-гречески? – спросил юноша, но девушка засмеялась и покачала головой.
Она жестами показала, что ему пора есть, и вышла из палатки. Вскоре она вернулась с миской в руках. Придерживая его за плечи, девушка помогла Цезариону приподняться и сесть. Когда он прислонился к стене палатки, она начала с ложечки кормить его пропаренной чечевицей с кориандром. Есть ему не хотелось, но пустой желудок охотно принимал пищу. Со вчерашнего дня Цезарион почти ничего не ел, не считая двух фиг, но во рту было сухо, а язык так болел, что он не смог бы справиться и с куском хлеба. Он вдруг подумал о том, что позавчера у него не было даже крошки во рту, и невесело улыбнулся, вспомнив всех своих докторов, которые утверждали, что воздержание от еды вызывает приступы. Девушка улыбнулась и сказала что-то ободряющее. Накормив его, она помогла ему снова лечь и принесла подушку под голову.
Когда Цезарион пришел в себя в следующий раз, было опять жарко, но вполне терпимо. Боль постепенно утихла, и юноша спокойно лежал, набираясь сил и прислушиваясь. Где-то невдалеке блеяли козы, звучали чьи-то голоса, но, о чем говорили люди, он не разобрал. Зевс свидетель, до чего же чудным местом была Гидревма! Убежище от палящего солнца, вода в бесплодной пустыне, люди... И эта миловидная темнокожая девушка...
Может, ему стоит остаться здесь на несколько дней? Цезарион подозревал, что прошлой ночью у него начался жар, потому что в рану все же попала инфекция. Он чувствовал, что рана начала заживать, но в дороге ему наверняка снова станет хуже. Юноша содрогнулся от отвращения, подумав о том, что ему вновь придется взбираться на этого противного осла. О Дионис, еще одна такая ночь, и ему не жить!
Вне всякого сомнения, египтянин будет настаивать, чтобы отправиться в Беренику сегодня же вечером, но нужен ли ему теперь Aни? До моря осталось около двадцати четырех километров, и все время дорога идет вниз, под уклон. Он может навсегда распрощаться с Ани, чтобы не слышать его оскорблений, и пойти в Беренику самостоятельно, как только достаточно окрепнет.
Юноша поежился, вспомнив, что Ани ждет денег и вряд ли согласится уйти, не получив вознаграждения. Хорошо, что у него есть фибула с хитона, – он может отдать ее в знак благодарности.
Цезарион нахмурился. Он был твердо уверен, что на нем не было этой фибулы в ту ночь, когда напали римляне. Он спал в хитоне – они все так спали – по двум причинам: во-первых, из-за прохладных ночей в пустыне, а во-вторых, потому что это сэкономило бы время, если бы им пришлось немедленно уехать. Однако фибулы на нем не было. Это был военный хитон, сшитый на левом плече и сколотый фибулой на правом, чтобы можно было снять ее и сражаться правой рукой. Фибула все время колола в плечо во время сна, поэтому он постоянно снимал застежку. Кроме того, он никогда не спал в поясе и сандалиях.
Должно быть, римляне одели его перед тем, как положить на погребальный костер. Цезарион представил, как они возятся с его телом: закалывают хитон, застегивают пояс, надевают сандалии, укладывают руки и ноги, – и ему стало противно. О Геракл! Хоть бы этот хитон оказался тем же самым, что был на нем, когда в палатку ворвался Родоп. Пытаясь восстановить в памяти картину нападения, он вспомнил огромное пятно запекшейся крови, но не припомнил никаких рваных дырок от копья. Не исключено, что римляне раздели его и глумились над его обнаженным телом. Сказать точно Цезарион не мог.
Мегасфен, Эвмен и Гелиодор лежали на костре в той же самой изорванной одежде, в которой встретили смерть. Но теперь он отчетливо вспомнил, что на них не было ни фибул, ни поясов, ни сандалий. Конечно, римляне не оказали бы им больше почтения, чем сыну царицы.
Цезарион вдруг подумал о том, что римляне могли выставить его тело на всеобщее обозрение. Возможно, они бросили его посреди лагеря, нарядив в пурпурный хитон и царскую диадему, желая показать как: своим людям, так и пленникам, чтобы все они увидели царя и согласились с тем, что он мертв. Затем они, скорее всего, забрали хитон и диадему, а также взяли его личные печатки и другие вещи, с помощью которых он мог бы доказать, кем является на самом деле. Таким образом, они смогут предъявить императору в Александрии доказательства того, что Цезарион мертв. Если бы римляне находились поблизости от города, они наверняка взяли бы с собой его тело или, по крайней мере, его голову. Но никому не хотелось везти разлагающийся труп в течение десяти дней через пустыню, а потом еще четырнадцать дней вниз по Нилу. О Дионис! Как же никто при всем этом не заметил, что он еще дышит?
Похоже, никто из римлян не догадался, что у него случился приступ. Они, вероятно, даже не знали о его болезни. Царица пресекала любые разговоры об ущербности сына и следила за тем, чтобы пересуды о болезни ее первенца не выходили за пределы дворца.
Он был ранен и, судя по всему, не подавал признаков жизни. Изо рта текла струйка крови, поскольку он прикусил собственный язык. К тому же он чуть не задохнулся в дыму горящей палатки. Наверное, римские легионеры решили, что копье пронзило ему легкое, и осмотрели его тело на рассвете, когда все еще было в дыму, а сам он лежал в беспамятстве. Конечно же, они подумали, что он мертв.
Не удивительно, что никто даже не стал проверять, мертв ли царь, когда заложили костер. Однако это не означало, что огонь скрыл все следы их ошибки. Кости сгорают не полностью. Если римляне все же решили соблюдать ритуал погребения до конца, они должны были собрать обуглившиеся останки, омыть их в вине и поместить в урны дня захоронения. Неужели они не заметили, что там три черепа вместо четырех? Радон и еще несколько человек знали о его приступах. Разве бы они не стали сомневаться и не отправили бы людей на поиски, хотя бы для большей уверенности?