Голубоглазая ведьма

Маркиз был общепризнанным эталоном безупречной элегантности, как его даже несколько раз назвал сам Бо Бруммел  [4].
В мужской моде тех лет царила спокойная гармония. Согласно заповедям Бо Бруммела, костюму надлежало сидеть идеально, но не бросаться в глаза.
Вероятно, завидная элегантность маркиза происходила оттого, что он был чужд мелочного беспокойства о собственной внешности – стремление к безупречности облика сочеталось в нем с самыми разнообразными интересами и никогда не выступало на первый план.
Тем не менее, посмотрев на маркиза, мимолетно задержавшегося на ступенях фамильного особняка с таким видом, словно он прощается с родным гнездом перед долгим расставанием, трудно было вообразить более элегантного, привлекательного мужчину.
Темно-синий камзол и белые бриджи дополнял тонкий шейный платок, завязанный тем сложным узлом, над которым без особого успеха билась половина самых ярых денди. А его черные щегольские сапожки были начищены так, что во всех деталях отражали стоявший у крыльца модный фаэтон.
Слегка сдвинув шляпу набок, маркиз взялся за вожжи.
– До свидания, Грэм, – обратился он к своему управляющему. – Надеюсь, вы не забудете мои распоряжения.
– Я незамедлительно выполню их, ваша милость, – в этом ответе едва уловимо прозвучала обида честолюбивого молодого человека, которого задело то, что хозяин допускает возможность, будто он способен что-либо забыть или перепутать.
Маркиз прекрасно знал, что мистер Грэм обладает редкостной памятью, столь полезной для безукоризненной работы его обширных владений, включавших, помимо Олдридж-хауса, несколько крупных поместий.
Однако на этот раз маркиз подразумевал, кроме обычных поручений, особые распоряжения в отношении Эстер Делфайн, которую надлежало, вручив ей предварительно чек на крупную сумму, с соблюдением всех приличий возможно скорее выдворить из особняка в Челси.
Маркиз был чужд мстительности. И хотя он был почти уверен, что Эстер провела остаток ночи в объятиях Фрэнка Мерридона, не это обстоятельство побудило его избавиться от любовницы. Маркиз и сам спрашивал себя, что заставляет его бросить Эстер, с которой он совсем недавно чувствовал себя легко и уютно.
«Отчасти, – решил он, – виной тому запах свинины, который я не выношу с детства, отчасти неумеренное потребление моего лучшего вина, столь неуместного на ужине, который устроила эта вульгарная парочка».
Сцена, которую маркизу пришлось наблюдать минувшим вечером, поразила его дурным вкусом и грубостью, качествами, которых маркиз ни в чем не терпел и никому не прощал.
Да и вообще это положение слишком напоминало избитый сюжет низкопробной драмы времен Реставрации. Любовница аристократа, развлекающая своего простолюдина-избранника, неожиданный приход покровителя, подчеркнутая сдержанность манер «хозяев», принимающих гостя, оставили у маркиза неприятный привкус под стать отвратительной для него свинине.
Маркиз прекрасно сознавал, что в некоторых вопросах проявляет излишнюю щепетильность, но так уж он был воспитан.
Выросший в роскоши, с детства окруженный красивыми вещами, привыкший к жизни, в которой все было предназначено радовать душу и глаз, он ожидал от окружающих соответствия своим раз и навсегда усвоенным привычкам и вкусам.
Все его любовницы не из числа дам высшего света были красивыми, умными, в некотором смысле незаурядными женщинами. А героини более-менее длительных амурных романов маркиза были блестящие аристократки, титулованные, по каноном того времени, «несравненными», слывшие в своей среде королевами.
Эстер же накануне вечером со всей очевидностью обнаружила разительное расхождение со своим сценическим образом, который, как оказалась, сохранялся у нее лишь при свете рампы. Когда закрывался занавес, убогие вкусы, жалкое происхождение и полное отсутствие воспитания с лихвой отыгрывались за то время, что они были не использованы тогда, когда актриса выступала на сцене.
В спектаклях она представала перед зрителями в романтической ауре, которой и привлекла маркиза, а благодаря актерским способностям ей удавалось несколько недель скрывать неблагоприятные черты в характере и поведении. Теперь маркиз удивлялся, что так поздно распознал в Эстер самую заурядную женщину.
Зато теперь, как он и сообщил Грэму, этой связи пришел конец.
Маркиз в отношении бывшей любовницы проявил свою легендарную щедрость и дополнил прощальное письмо с выражениями благодарности за доставленные ему счастливые часы чеком, который мог скрасить Эстер печаль неожиданного и, как он знал, окончательного расставания.
Выезжая из Лондона, маркиз похвалил себя за мудрый поступок, позволявший на долгий срок уберечься от чрезмерно настойчивого внимания леди Брэмптон.
Он так и не распечатал ее письмо, полученное накануне, а приказал Грэму доставить его отправительнице, каковую следовало известить о том, «что его милость покинул Лондон на неопределенный срок».
Это, несомненно, даст Надин Брэмптон пищу для размышлений, и маркиз не сомневался, что эта настойчивая дама попытается отыскать его след, но ни под каким видом не доберется до Ридж-Касл.
Маркиз, со свойственным ему вниманием к деталям, наказал Грэму проследить, чтобы все слуги, начиная от дворецкого и кончая мальчишкой на побегушках, отвечали на любые расспросы, будто не имеют ни малейшего понятия о его местонахождении.
В Олдридж-хаусе все службы знали, что разглашение постороннему лицу каких-либо подробностей личной жизни господина было чревато немедленным увольнением без рекомендаций.
Однако маркиз не сомневался, что леди Брэмптон была способна проявить невероятную изобретательность ради того, чтобы раздобыть интересующие ее сведения. В этом она ничем не отличалась от других искательниц счастья, во множестве населявших лондонские гостиные.
Ему были известны случаи подкупа, когда слугам предлагались очень крупные суммы, против которых трудно было устоять; рассказывали также о приглашении обладателей полезных данных в трактиры, где для развязывания языка дамы угощали их щедрым обедом, сопровождаемым обильной выпивкой. Более того, некоторые особы не стеснялись прибегать к мелкому шантажу, угрожая слугам, знающим то, что их интересовало, рассказать об их неблаговидных делишках, о которых, в свою очередь, также узнавали, пустив в ход дополнительные уловки.
– Будьте покойны, милорд, вам не грозят никакие нежелательные гости, – заверил Грэм. – Только в конюшне и на кухне знают, куда вы направляетесь. И, я полагаю, вы знаете, что Ригби сможет обеспечить скромность своих работников, а Бауден – всех поваров и кухарок.
– Если возникнут какие-либо чрезвычайные обстоятельства, можете передать мне известие с грумом, в остальных случаях я целиком полагаюсь на вас, – сказал маркиз. – Я уже написал его королевскому высочеству, что меня отозвали из Лондона по важному и безотлагательному делу. Это его удовлетворит, хотя бы на некоторое время.
– Его высочеству будет вас недоставать, милорд, – уважительно заметил Грэм.
– Рядом с принцем найдется много желающих занять мое место, – беспечно возразил маркиз.
Про себя он подумал, что Джордж, безусловно, был прав: нет никакой нужды тратить свою жизнь на выслушивание августейших жалоб и утешение принца в его бесчисленных печалях, отчасти надуманных, отчасти вызванных его же неосмотрительностью.
Сворачивая на боковую дорогу, по которой предстояло ехать в Эссекс, с редкой сноровкой управляя экипажем, маркиз впервые за много месяцев испытал легкость, столь знакомую школьнику, отправляющемуся на каникулы.
Хотя маркиз, подобно большинству людей его круга, был большим эгоистом, ему невозможно было отказать в известном патриотизме и широте взглядов.
Он, как никто другой, понимал важность положения принца Уэльского, его настроений и состояния духа для благосостояния королевства и его народа в последующие десятилетия, а не только для данного момента.