Живописец (Жена иллюзиониста)

И вправду, Маша обратила внимание, что после чудесных капель ее горе как будто отступало. Нет, ощущение потери осталось, но уходила непреодолимая тоска, безутешное страдание сменялось светлой мягкой печалью.
Как– то Маша вдруг потребовала от матери злополучную газету.
– Нет, – твердо воспротивилась та, – я не дам тебе! Ты будешь читать и снова, как в первый миг, переживать и отчаиваться! Ты и так едва жива, посмотри на себя, краше в гроб кладут!
– Мне не для кого теперь красоваться! – Девушка глянула на себя в зеркало. Мать права, это ужасное, незнакомое, измученное отражение – не она. Впрочем, ей все равно. Из дому ей незачем выходить, только разве что…
– Мама, ты ходила в эти дни к Коловым, пока я в беспамятстве лежала?
– Скажешь тоже! Как бы я тебя одну оставила! – Мать нарочито сердито засопела.
– Как?! Ты не сходила к ним?! Не высказала нашего горя, не сообщила, что я не могу прийти к ним, оттого что силы меня оставили?! Боже! Мама! Как ты могла?! Ведь они невесть что обо мне думают! Невеста погибшего сына и не пришла разделить с ними общей беды!
– Не до тебя им! – сердито отмахнулась Елизавета Дмитриевна. – Придешь, а они скажут: вот накаркала! Все страдала да тосковала, вот оно так и вышло!
Но девушка уже не слушала. Она поспешно направилась к себе и стала собираться. Надела темное платье.
– Мама, – с укором продолжала Маша, – надобно платье отдать перекрасить в черный цвет, ведь мне не в чем выйти, траурного нет!
– Тебе вовсе незачем носить траур, ты не вдова!
Маша с изумлением воззрилась на Елизавету Дмитриевну. Она и помыслить не могла, что ее кроткая любящая мать, с которой они жили в совершенном согласии, в такой ужасный момент вдруг резко возразит ей!
– Маменька, позвольте мне самой решать, как мне поступить! – твердо произнесла дочь.
Маша вышла на набережную. Она шла с трудом, голова кружилась, тротуар наплывал, лица прохожих сливались в одно безликое пятно. Было тепло, но ее слегка знобило. Как назло, не попадалось ни одного извозчика. С трудом переставляя ноги, она брела к знакомому дому на Дровяном переулке. Как она войдет, что скажет, как встретят ее? Она с ужасом представила отчаяние, но теперь не только свое, с которым она уже смирилась, но и всех Коловых, потерявших кормильца, любимого старшего сына, надежду и опору семьи. Как они теперь будут жить? Влачить еще более жалкое существование? Младшим братьям уж точно придется распроститься с гимназией и поступить куда-нибудь работать.
И вдруг она услышала их голоса. По противоположной стороне улицы шла Евдокия Осиповна с мальчиками. Она была в ярком платье, маленькой выцветшей шляпке, румяная и веселая. Мальчики, по обыкновению, скакали вокруг матери, треща без умолку. Все трое громко смеялись, на их лицах не было и следов пережитого несчастья. Маша остолбенела. Какой ужас! Они ничего не знают! Морское ведомство им ничего еще не сообщило! Ей придется выступить в роли гонца, принесшего дурную весть! У девушки подкосились ноги. Она явственно представила себе, что скажет ей Евдокия Осиповна, узнав, что сын погиб. Именно из ее, Машиных, уст ей будет особенно тяжело узнать это! Нет, она не сможет этого сделать! Но как поступить? Убежать, скрыться и прийти уже потом, позже, когда…
Гогочущая троица надвигалась. Еще миг, и они увидят ее, в темном платье, печальную, начнутся расспросы, потом крик, вопли! Нет, немыслимо, невыносимо! И в это мгновение коляска поравнялась с девушкой и на какое-то время скрыла ее от Коловых. Маша ускорила шаг, чтобы идти вровень с коляской.
– Мария Ильинична! – раздался рядом певучий голос баронессы Корхонэн. – Вы куда-то спешите? Позвольте предложить вас подвезти!
Коляска остановилась, и рука в шелковой перчатке протянулась к девушке. Маша замерла от неожиданности, а потом шагнула на ступеньку. Дверца захлопнулась, словно птичья клетка. Коляска быстро покатила вдоль канала, а веселое семейство, перейдя дорогу, продолжило свой путь там, где только что шла Маша.
 
Глава шестая
– Вы, милая, совсем с лица спали, – с сожалением произнесла Аглая Францевна, бросив на девушку быстрый оценивающий взгляд. – Так нельзя, дружок, вы уморите себя!
– Мне теперь все равно, – уныло ответила Маша.
– Простите, мои слова могут показаться вам неуместным морализаторством, но ведь вы не одна на свете, ваша жизнь тесно связана с жизнью вашей матери, которая души в вас не чает.
– Вот мы с маменькой и будем теперь вдвоем дни коротать. – Маше не хотелось продолжать разговор. Ах, если бы не досадная встреча, она ни за что бы не села в коляску и тем более не стала бы обсуждать с баронессой свое нынешнее положение. И что ей за дело до этого?
– Не знаю, вправе ли я, – мягко продолжала собеседница, делая вид, что не понимает Машиного нежелания быть откровенной, – могу ли я сказать вам теперь?
Девушка насторожилась. Лицо баронессы выражало сомнение и нерешительность.
– Впрочем, я думаю, что поступлю правильно, сказав вам именно теперь. Ваша мать тяжело больна, она нуждается в лечении и отдыхе, ей необходим покой, уход и свежий воздух. Оставаться летом в Петербурге совершенно невозможно, ее легкие в критическом состоянии, и, если не принять спешных мер, все может закончиться трагически, а вы, бедное мое дитя, в одночасье окажетесь не только соломенной вдовой, но и сиротой!
Маша была совершенно сбита с толку.
– Бог мой, с чего вы взяли? Мама никогда ничего мне не говорила, я не замечала никакого серьезного недомогания, она не жаловалась в последнее время.
– Вот именно, в последнее время, а ведь раньше, еще при жизни вашего отца, она сильно хворала, только вы были малы и не понимали, что происходит. А потом, видимо, болезнь отступила, притаилась, да не ушла, и грянула именно теперь. Известное дело, пришла беда – отворяй ворота!
– Но откуда это известно вам, если даже мне она ничего не говорила?
– Покуда вы пребывали в беспамятстве, мы провели с вашей матушкой немало времени. Елизавета Дмитриевна, может, и мне бы ничего не сказала, да только ваше состояние побудило ее признаться мне. Она не знала, где взять деньги на лечение, если вы всерьез разболеетесь, ведь у нее не было нужной суммы, чтобы поехать на воды или вновь пройти полный курс лечения, который в свое время ей так помог. Конечно, нет ничего удивительного, что и теперь ваша мать ничего вам не скажет, до того ли вам?!
– О нет! – Маша застонала и откинулась на спинку сиденья.
Лошади бежали легкой рысью, коляска мерно покачивалась на хороших английских рессорах. Баронесса жила в столице на широкую ногу. Аглая Францевна внимательно поглядывала на Машу. Несчастная, измученная горем девушка, казалось, зажмурилась, пытаясь по-детски защититься от этого жестокого мира, от судьбы, наносящей безжалостные удары! Наконец веки с усилием разомкнулись.
– Как страшно! Я не переживу еще одной потери! Что теперь делать? Что говорят доктора?
– Только одно! Покинуть город с его грязным пыльным воздухом и отправиться на все лето туда, где сама природа лечит.
– Но куда же нам ехать, если в этом году мы даже дачу не могли снять?
– Дача – это не выход. Какой прок от жалкого домишки, комнаток, перегороженных дощатыми стенками, убогого неустроенного быта, сырости. Я предлагаю вам поехать с нами на все лето в наше финское имение. Там комфорт, прекрасные условия, вы проведете время среди божественной природы, чистейшего воздуха, вблизи моря. Вероятно, вы знаете, что многие состоятельные люди проводят лето в Финляндии. Там чудесный здоровый климат, способствующий избавлению от многих недугов.
– Как вы добры! – Маша всплеснула руками. – Для мамы это просто спасение!
– Но есть одно обстоятельство, – баронесса сделала паузу, – надобно ехать немедля, наши с сыном дела не требуют отлагательств.
– Но что мне делать? – Девушка бессильно уронила руки на колени. – Я должна дождаться похорон Миши, выразить соболезнование Коловым, а ведь они еще ничего не знают, я не была у них.