Роковая красавица (Барыня уходит в табор, Нас связала судьба)
– Чего «дура»? – Стешка снова появилась в окне, Илья отчетливо видел ее вороний профиль. – Разве таких в хор берут? Эта Варька совсем петь не умеет, два раза такого петуха дала! А на кого похожа? И зачем она Якову Васильичу сдалась – не знаю. Господ пугать?
«Ах ты, выдра… На себя бы посмотрела!» – выругался про себя Илья.
– А этот… как его… Смоляко… Ну да, спел хорошо… Хотя и лучше можно. Ты его лицо видала? Сатана! И взгляд волчий! Как встал, как зыркнул по сторонам – я чуть баранкой не подавилась! Да господа его спьяну за черта примут! И что у Якова Васильича в голове – зарежь, не пойму.
– Да уж побольше, чем у тебя! – с досадой сказала Настя. Помолчав, снова улыбнулась. – Как же это было? А, Стеша? «Ай, пропадаю я, хорошая моя!..»
Она напела вполсилы, мягко, едва коснувшись высокой ноты, но у Ильи по спине проползла дрожь. Судорожно вздохнув, он прикрыл глаза, облизал пересохшие губы. Вот он – голос… Куда Варьке!
– С ума сошла?! – завопила Стешка. – Ночь на дворе, перебудишь всех! Закрой окно, лихоманку схватишь, что за горе мне с тобой!
– Сейчас…
Настя высунулась в окно почти по пояс, потянувшись за открытой створкой. Илья отшатнулся, сухая ветка с треском сломалась под рукой – и Настя, повернувшись, взглянула прямо на него. Илья замер. От страха вспотела спина под рубахой. Стороной мелькнула мысль о том, что разглядеть его в таких потемках девушка не сможет, ведь луна светит сзади. Не свалиться бы только… Зажмурившись, он всем телом прижался к стволу.
Настя вдруг тихо рассмеялась.
– Кузьма! Ты что там делаешь? Человек ты или галка? Слезай, чаворо, иди спать! – Повисла короткая пауза, а затем девушка воскликнула удивленно, даже чуть испуганно: – Кузьма, это ты?
Илью словно ветром сдуло с развилки. Он съехал по стволу, больно ободрав щеку о жесткую кору дерева, чуть было не дал стрекача к дому, но вовремя сообразил, что в лунном свете будет виден как на ладони, и ничком упал на землю. Сердце бухало так, что хотелось зажать его рукой, и Илья не слышал звуков, доносящихся сверху. Лишь спустя несколько минут он решился поднять голову.
Окно в мезонине погасло, створки были плотно закрыты. На всякий случай Илья подождал немного. Затем поднялся и медленно пошел к дому.
Глава 2
Пролетел месяц. Осень подошла к середине, ветлы на Живодерке давно обнажились, небо было затянуто свинцовыми тучами, то и дело сыпавшими на землю дожди. Впрочем, это не мешало Илье с утра до ночи пропадать на Конной площади. Ему везло – торговля и мена шли неплохо, дневным наваром можно было, не стыдясь, хвастаться перед хоровыми. В конце концов Илья вынужден был признать, что и в городе жить можно.
В то время в Москве было много цыган. Те, кто не работал в хорах – кофари, барышники, – жили возле Конной площади, у Серпуховской и Покровской застав. Целые переулки были забиты смуглыми крикливыми обитателями, дворы пестрели юбками и платками цыганок, по разбитым мостовым носились черноглазые дети. Хоровые же старались выбирать дома ближе к своим местам заработка. Многие из них селились в Петровском парке, возле знаменитых на всю Москву ресторанов «Яр» и «Стрельна». Там снимали дома Поляковы, Лебедевы, Панины, Соколовы – элита московских цыган. Многие жили в Грузинах, вокруг трактира «Молдавия». Десятки семей населяли Рогожскую заставу, Марьину рощу и Разгуляй.
В хоре Якова Васильева было тогда около тридцати цыган. Примадоннами считались Настя и Зина Хрустальная – двадцатипятилетняя цыганка с бледным надменным лицом. Зина славилась своими романсами и имела бешеный успеху «чистой» публики. У нее был собственный дом в Живодерском переулке, куда цыгане заходили редко: все знали, что примадонна пятый год живет невенчанной с графом Иваном Ворониным и тот пропадает у нее целыми днями.
Граф Воронин был московской легендой. Выходец из богатого и древнего московского рода, любимец света, герой Крымской войны и трижды георгиевский кавалер, смуглолицый красавец с жесткими серыми глазами был одинаково вхож и в цыганский дом в Грузинах, и в гостиную генерал-губернатора Москвы князя Долгорукова. Его видели в светских салонах и публичных домах, на скачках и благотворительных балах в пользу инвалидов последней военной кампании, в Дворянском собрании и на каруселях в Петровском парке. Ходили слухи, что Воронин разоряется. Но граф разбивал эти домыслы в пыль своими кутежами у цыган и карточной игрой, счет в которой порой шел на десятки тысяч. Цыгане с Живодерки звали Воронина «Пиковый валет» – за то, что однажды он на спор выстрелил с пятнадцати шагов в карту – в пикового валета, пробив точно середину черного сердечка. Зина Хрустальная называла графа своим проклятием и была от него без ума. Воронин, кажется, тоже любил ее, но на шутливые вопросы цыган о том, когда же свадьба, Зина отмалчивалась.
Кроме Зины Хрустальной, собственный дом был и у семьи Конаковых – удачливых барышников, для которых работа в хоре была больше развлечением, чем заработком. Мать Конаковых, цыганка невероятных размеров с лицом разбойничьего атамана и с веселым нравом, пела вместе с сыновьями. Цыгане называли ее Царь-пушка. Глафира Андреевна обладала редкой густоты басом, и Яков Васильев перед каждым выступлением упрашивал ее: «Глашка, Христа ради, не труби! Через тебя никого не слышно». «Не буду, Яшенька, не буду!» – умильно соглашалась Глафира Андреевна. Но цыгане знали: стоит завести «Гребешки» – и посередине песни все голоса покроет ее мощный, рокочущий «Да ты восчу-у-у-увствуй!..», от которого дрожали стекла в окнах и крестились пьяные купцы. Цыгане прятали усмешки, Яков Васильевич шепотом ругался, а довольная Царь-пушка исподтишка показывала ему свой внушительный кукиш: мол, выкуси-ка, морэ! Чтоб все пели, а я молчала – не дождешься!
Среди мужских голосов славились басы Митро и Петьки Конакова, а также голос дяди Васи, одного из лучших теноров хора. Послушать, как Васька с Живодерки поет «Картошку» и «Тараканов», съезжалась вся московская знать, сам граф Воронин дарил ему по червонцу за каждую песню и уверял, что даже в Гранд-опера не услышишь такого тенора. И все было бы хорошо, если бы не дяди-Васин запойный грех. Раз в два месяца гордость хора, никого не предупредив, уходил из дома в неизвестном направлении. Цыгане немедленно кидались на поиски, переворачивали всю Москву, рыскали по трактирам и кабакам, расспрашивали босяков и проституток. Но проходило несколько дней, прежде чем дядю Васю в совершенно непотребном виде находили в питейном заведении где-нибудь на Сухаревке или Тишинке. Еще день-два уходили на приведение звезды в божеский вид. Затем следовало возмездие в лице разгневанного хоревода. Орать на первый голос хора в открытую Яков Васильев считал недостойным: разбирательство происходило тихо, при закрытых дверях. Никому ни разу не удалось подслушать, какими словами пользуется при этом хоревод. После ухода Якова Васильича дядя Вася выбирался к цыганам изжелта-зеленым, крестился на иконы и клялся всеми святыми, что больше – никогда, ни капли, ни единого глоточка, чтоб его черти взяли на свои вилы! Но, видимо, чертям дядя Вася был без надобности, потому что через несколько месяцев все повторялось снова. Пела в хоре и дочка дяди Васи – тоненькая, глазастая четырнадцатилетняя Гашка, но ее пока что никто не принимал всерьез.
Появлялся иногда в хоре и Гришка Дмитриев – красавец-цыган двадцати трех лет, высокий, стройный, с огромными черными глазами, которые оставались грустными даже тогда, когда Гришка хохотал с цыганами во все горло. У него был редкой красоты баритон, и когда Гришка, играя бархатом на низах, пел модный романс «Пара гнедых», рыдала даже вполне трезвая публика. В ресторан Гришка всегда приезжал на извозчике, а одевался как князь, небрежно вертел золотую браслетку на запястье и демонстрировал полную коллекцию перстней. Илья долго не мог понять, откуда у этого парня, крайне редко появлявшегося в хоре и никогда – на Конном рынке, такое богатство.