Красная перчатка

— Вот уж о своих чувствах я бы сейчас меньше всего хотел рассказывать.
— Я умею утешать. — Улыбка у нее получается жестокая.
— Полегче, мы ведь бережем мою добродетель! Давай, ты что-то собиралась сказать.
Она задумчиво пинает стенку. У ее черных начищенных туфель открытый носок — видно ноготь большого пальца, накрашенный ярко-синим лаком.
— Ладно. Ты когда-нибудь злился по-настоящему сильно? Будто весь мир готов разнести в пух и прах, и все равно будет мало? Когда не знаешь, как успокоиться, и от этого пугаешься, но из-за страха только злишься еще больше?
— Я думал, мы договорились не обсуждать мои чувства.
Стараюсь говорить беззаботно, потому что очень хорошо понимаю, о чем она. Как будто Лила вслух выразила мои собственные мысли. Девушка уставилась в пол, уголки губ дрогнули.
— А я вовсе не их обсуждаю.
— Да?
— Иногда я ненавижу все на свете. — Она смотрит на меня серьезно.
— Я тоже. Особенно сегодня. Даже не знаю, что должен чувствовать. К Филипу. Ну, понимаешь: мы не в очень хороших были отношениях. Само собой. А я тут все вспоминаю. Стыдился ли он того, что сделал со мной? Может, именно поэтому не мог мне в глаза смотреть? Но ведь именно Филип отказывался меня простить. Мы, можно сказать, сквитались — ладно, даже не совсем сквитались, но все-таки. Но он упорно не признавал свою вину и меня считал врагом. Будто я перестал для него человеком быть. Братом.
Не надо бы все это говорить, но я не могу остановиться:
— И ты. Ты была моим единственным настоящим другом. Ну, еще школьные друзья, но обычно мама все портила, или мы меняли школу из-за ее очередной аферы, или они узнавали про мою семью. И все. А ты совсем другое дело.
Когда-то я мог тебе все рассказать, вообще все — а потом думал, что убил тебя, а теперь ты наконец вернулась, а я не могу... Ты... Она отняла...
Лила быстро наклоняется. Чувствую на своей щеке ее мягкие губы.
Закрываю глаза. Какое теплое дыхание. Стоит лишь чуть наклонить голову, чуть-чуть поддаться, и получится настоящий поцелуй. Поцелуй Лилы смоет прочь скорбь, боль и вину. Я хочу этого больше всего на свете.
— Ты думаешь, что не можешь получить всего, чего так жаждешь. Но ты сможешь, — говорит она тихо, стирая помаду с моей щеки. — Просто еще не знаешь об этом.
От прикосновения ее перчатки у меня вырывается вздох.
С речами покончено, и дедушка ведет меня к черному лимузину. Усаживаюсь на заднее сиденье возле матери. Она уже открыла мини-бар и наливает себе что-то темно-коричневое в стакан для виски. Следом забирается Баррон.
Машина трогается. Мы молчим. В стакане звякают кубики льда, кто-то прерывисто вздыхает. Я закрываю глаза.
— Не знаю, что делать с вещами Филипа, — ни с того ни с сего начинает мама. — Маура не хочет ничего забирать. Придется сложить их в его комнату в старом доме.
— Только я там все повыкидывал, — ворчит дедушка.
Мать словно не слышит.
— Вы двое, когда уберется полиция, запакуйте вещи. — Ее голос срывается в истерику. — Когда-нибудь они могут понадобиться его сыну.
— Не понадобятся, — устало отвечает Баррон.
— Откуда тебе знать.
Она наклоняется налить еще спиртного, но в этот момент лимузин наезжает на кочку, и все проливается на платье. Мама плачет. Ее тело сотрясают тихие приглушенные рыдания, так непохожие на громкие стенания в похоронном бюро.
Хватаю салфетки, чтобы промокнуть пятно, но она отталкивает мою руку и повторяет сквозь слезы:
— Откуда тебе знать. Посмотри на Касселя. Он же надел отцовский костюм.
— Да, — соглашается брат, — только этот костюм из моды вышел лет сто назад.
Я пожимаю плечами, стараясь ему подыграть. Дедушка ухмыляется:
— Шандра, все будет хорошо.
Но мама только качает головой.
— Выкини вещи. Избавь сынишку Филипа от мучений, — не унимается Баррон. — Пускай он никогда не будет выглядеть как Кассель. К тому же у меня на крючке один парень из Принстона — хочет приобрести картину. Нужен партнер для аферы. Да мы на эти деньги накупим кучу шелковых костюмов.
Мать фыркает и медленно осушает стакан.
На кладбище идет дождь. Мы с Барроном стоим под одним зонтом, поэтому вода постоянно стекает мне за шиворот. Он обнимает меня, и я на миг склоняюсь к нему на плечо, словно это и вправду любимый старший брат, готовый защитить и утешить. Сами похороны получаются тихими и спокойными — речи-то уже сказаны. Даже у мамы иссякли слезы.
Или просто дождь слишком сильный.
Церемония окончена. Лила с отцом и телохранителями садится в машину и уезжает. На прощание она машет мне рукой.
Остальные отправляются домой к дедушке, на поминки. Знакомые старушки из Карни потрудились на славу: стол так и ломится от разнообразных запеканок, пирогов и нарезок.
Пожилая женщина в черном твидовом костюме шепчет что-то своей подружке, а та со смехом отвечает: «Конечно же, нет, Перл! Я была замужем трижды, и ни один из моих мужей ни разу не видел меня без перчаток. И свои не давала им снимать».
Иду на кухню.
На пороге комнаты меня останавливает мать. Тушь размазалась, превратившись в сероватые пятна, и поэтому кажется, что глаза у нее ввалившиеся. И затравленные.
— Детка.
— Мама.
Я пытаюсь проскользнуть мимо. Лучше держаться подальше: и так уже перебор с эмоциями, больше не выдержу.
— Я знаю, ты всегда восхищался Филипом.
Будто и не было последних шести месяцев. Последних трех лет. От нее сильно пахнет спиртным.
— Но мы с тобой должны быть стойкими.
Ничего не отвечаю. Боюсь не удержаться и что-нибудь ляпнуть.
— Баррон настаивает, чтобы я к нему переехала. Волнуется, что я одна.
— Вот здорово. — Я действительно рад: может, брат сможет ее немножко отвлечь.
Входит старушка и сразу бросается к маме с утешениями, и я сматываюсь подобру-поздорову. На кухне появляется чуть ошалевший Сэм. Конечно, столько преступников собралось, все щеголяют ожерельями из шрамов — он к такому не привык. Даника осталась в столовой и тоже не в восторге — оказалась на сборище мастеров в городе, повсеместно известном своими магами.
Надо напиться до бесчувствия и как можно скорее. Вытаскиваю из бара бутылку водки, хватаю три рюмки и на автопилоте спускаюсь в подвал.
Там все точно так, как в детстве, когда я проводил лето у деда: сыро и холодно, слегка пахнет плесенью. Плюхаюсь на кожаный диван перед телевизором, ставлю рюмки на журнальный столик, разливаю водку и с мрачной решимостью выпиваю все три, одну за другой.
Здесь оживают воспоминания. От этого мне становится чуть лучше и одновременно хуже. Хуже, пожалуй, из-за самих воспоминаний.
— Ой, забыл, — оглядываюсь на Сэма. — Надо было и тебе рюмку прихватить.
Сосед вопросительно поднимает брови и берет одну со столика.
— Может, я у тебя позаимствую?
Рассеянно машу рукой.
— Мы сюда часто приходили с Лилой. Кино смотрели.
И с братьями часто здесь сидели. Помню, как, лежа на полу, играл с Филипом в морской бой — так смеялся, что чуть штаны не намочил. Помню, как уже подростками Антон и Филип выгоняли нас из комнаты и смотрели ужастики. Мы с Барроном сидели на лестнице (вроде как в комнату не входили) и подглядывали осторожно, трясясь от страха.
Наливаю еще. Две рюмки себе, одну Сэму, нехотя.
— Что у вас с Лилой? Я думал, она тебе нравится — ну, помнишь, в прошлом году, когда приключилась вся эта история. Но в Уоллингфорде ты ее старательно избегаешь.
Как же я себя ненавижу! Выпиваю водку залпом, даже не поморщившись.
— Не хочу об этом говорить. Не здесь. Не сегодня.
— Ладно, — нарочито спокойно соглашается Сэм. — А о чем ты хочешь поговорить?
— О своей новой карьере. Буду помогать федералам поймать убийцу брата. Прямо как в «Команде аутсайдеров».
— Этот сериал никто не смотрит. Только старики пятидесятилетние.
Кто-то спускается по лестнице. На всякий случай наливаю еще (вдруг они стащат у меня бутылку — в такой компании держи ухо востро) и громко провозглашаю: