Красная перчатка

— Под какую именно?
Я уже не понимаю, кто это говорит. Эмиль? Громила с татуировками?
Больно. Как же мне больно. Жуткой бесформенной волной накатывает чернота, обрушивается, и я тону, проваливаюсь куда-то в темное забытье без сновидений.
Открываю глаза. Я лежу на койке, завернутый в вонючее одеяло, за столом сидят Стенли и Захаров и играют в карты. Ни громилы, ни новоявленного Стива Броди не видно. В окно сквозь щели между досками пробивается свет — значит, еще день. Я же не мог надолго отключиться.
— Смотрите-ка, — Стенли заметил мое копошение. — Пацан очнулся.
— Кассель, ты молодец, — Захаров разворачивается ко мне. — Хочешь еще поспать?
— Нет.
Заставляю себя встать. Ощущение — как после долгой болезни. Лыжной маски на лице нет — сняли, наверное, пока я спал.
— А поесть?
Снова качаю головой. Слегка подташнивает, такое впечатление, что желудок все еще не на своем месте. Какая уж тут еда.
— Скоро захочешь. — Отец Лилы говорит очень уверенно, что тут возразишь? Да и я слишком устал, чтобы спорить.
Стенли помогает мне подняться и поддерживает по пути к машине.
Я, наверное, снова заснул, прислонившись лбом к окну — на стекле остались следы слюны. Захаров, улыбаясь, трясет меня за плечо:
— Пора вставать.
Тяжело вздыхаю, все тело онемело, но вроде уже не болит.
В полумраке машины на фоне темных кожаных сидений его седые волосы словно сияют серебристым светом.
— Дай руки.
Протягиваю ему ладони, на одной — перчатка.
Он снимает ее и берет мои голые руки в свои. Я чувствую себя уязвимым, хотя это он в перчатках, а я без.
— Этими самыми руками ты будешь творить будущее. Твори так, чтобы тебе захотелось в нем жить.
Громко сглатываю. О чем он говорит? Захаров отпускает меня, и я, стараясь не смотреть ему в глаза, выуживаю из кармана вторую перчатку.
Спустя минуту Стенли распахивает дверцу машины. Мы на Манхэттене — над головой нависают небоскребы, несутся куда-то автомобили. Пахнет выхлопными газами и жареным арахисом.
Вываливаюсь на улицу, прищурившись спросонья. Домой не отвезли, значит, еще чего-то хотят.
— Слушайте, я не могу. Не могу опять. Только не сегодня.
— Я просто хотел тебя ужином накормить, — смеется Захаров. — Лила мне не простит, если я отправлю тебя домой голодного.
Удивительно. Я, видимо, выглядел совсем паршиво, там, на фабрике, раз он решил потратить на меня свое драгоценное время.
— Пошли.
Перед нами большая бронзовая дверь с барельефом, изображающим медведя на задних лапах. Никакой таблички или вывески. Что там, интересно? На ресторан не похоже. Оглядываюсь на Стенли, но тот уже уселся обратно в «Кадиллак».
Маленькая прихожая, увешанная зеркалами, лифт с сияющими латунными дверцами, из мебели — только черная с золотом скамейка, не видно ни звонка, ни переговорного устройства. Захаров достает из кармана ключи, вставляет один в гладкую панель и поворачивает. Лифт открывается.
Внутри все обшито деревом, сверху — экран, на котором крутят какое-то черно-белое кино, без звука. Не видел этого фильма. Кнопок никто не нажимал, но двери закрылись, и лифт едет.
— Что это за место?
— Один клуб. Для частных лиц.
Киваю, хотя ни малейшего представления не имею, что он этим хотел сказать.
Двери открываются. Выходим в огромный зал. Действительно огромный — можно подумать, мы уже и не в Нью-Йорке вовсе. На мраморном полу лежит необъятный ковер, в креслах с высокими спинками группками по два и по четыре расположились какие-то люди. Уходящий в вышину потолок украшен замысловатой лепкой. Вдоль ближайшей стены протянулась барная стойка — деревянные панели, сверкающая мраморная столешница. На полке выстроились в ряд массивные кувшины, в них плавают кусочки фруктов, лимоны, розовые лепестки, дольки чеснока, имбирь. По залу неслышно расхаживают наряженные в униформу официанты и разносят напитки.
— Ух ты!
Захаров ухмыляется, точно как Лила — от такой улыбки обычно делается не по себе.
К нам подходит одетый в черный костюм старик со впалыми щеками:
— Добро пожаловать, мистер Захаров. Позвольте ваше пальто? Мы можем одолжить вашему спутнику пиджак.
В мою сторону и не смотрит. Наверное, сюда не принято приходить в кожаных куртках.
— Не надо. Мы выпьем и поужинаем. Пришлите, пожалуйста, официанта в синюю комнату.
— Конечно, сэр.
Будто дворецкий из какого-нибудь фильма.
— Пошли.
За двойными дверями — маленькая библиотека. Там сидят и смеются двое бородачей. Один курит трубку, а у второго на коленях — девица в неимоверно коротком красном платье, она держит перед собой чайную ложечку и занюхивает с нее кокаин.
В ответ на мой изумленный взгляд Захаров напоминает:
— Для частных лиц.
Ну да.
Следующая комната еще меньше. Там горит камин и никого нет. Двери только одни — те, через которые мы вошли. Повинуясь кивку Захарова, усаживаюсь в мягкое кожаное кресло. Перед креслом стоит низкий столик. С потолка свисает хрустальная люстра, и от нее по стенам разбегаются радужные зайчики.
Появляется официант. Он окидывает меня скептическим взглядом и поворачивается к Захарову:
— Что изволите пить?
— Мне Лафройг для начала, с кубиком льда, пожалуйста, а мистер Шарп будет...
— Газированную воду, — мямлю я.
— Конечно, сэр.
— Потом принесите блины, три унции иранской осетровой икры, мелко порубленное яйцо и лук, побольше лука. Потом мы оба выпьем по рюмке водки — «Империя», охлажденная. Потом палтус под горчичным соусом, тем самым коронным соусом шеф-повара. И наконец, два фирменных pain d’amandes. Кассель, ты не против? Тебе подходит такое меню?
Никогда не пробовал почти ничего из вышеперечисленного, но признаваться не хочется. Киваю.
— Все превосходно.
Официант, избегая смотреть в мою сторону, уходит.
— Ты что-то нервничаешь. — Верно, но можно было этого и не говорить. — Я думал, в Уоллингфорде вас готовят к светской жизни.
— Они вряд ли рассчитывали, что у меня будет такая светская жизнь.
— Но ты можешь сделать ее такой, Кассель, — улыбается Захаров. — Твой дар сродни этому клубу, и из-за него ты тоже нервничаешь. Небольшой перебор получается?
— В смысле?
— Можно мечтать, как потратишь миллион долларов, но о миллиарде мечтать уже не так приятно. Слишком много возможностей. Дом, который хотел купить, кажется маленьким. Путешествие, в которое хотел поехать, — дешевкой. Собирался отправиться на остров, а теперь подумываешь — не приобрести ли его. Кассель, я помню, ты мечтал стать одним из нас. А теперь ты лучший из нас.
Не отрываясь, смотрю на огонь в камине, поворачиваюсь, только когда официант приносит напитки.
Захаров поднимает бокал с виски и молча крутит его в руке, любуясь переливающейся янтарной жидкостью.
— Помнишь, как тебя выкинули с Лилиного дня рождения из-за драки с ее одноклассником? — Он коротко и отрывисто смеется. — Ты хорошенько приложил его головой о раковину. Было столько крови.
Невольно дотрагиваюсь пальцами до мочки уха и улыбаюсь через силу. После поступления в Уоллингфорд сережку пришлось снять, дырка почти заросла, но я до сих пор помню, как она приложила к уху кубик льда, помню раскаленную иглу и ее теплое дыхание на своей шее. Ерзаю в кресле.
— Мне следовало еще тогда обратить на тебя внимание. — Приятная, конечно, лесть, но он врет. — Ты знаешь, я хочу, чтобы ты на меня работал. Но у тебя есть некоторые сомнения. Давай их разрешим.
Официант приносит первое блюдо. Крошечные жемчужинки икринок лопаются во рту, оставляя на языке соленый морской привкус.
Захаров с видом истинного джентльмена намазывает блины французской сгиmе fraiche и посыпает сверху рубленым яйцом. Только вот рукав сшитого на заказ костюма слегка оттопыривается там, где спрятана кобура с пистолетом. Вряд ли разумно ему рассказывать о своих нравственных метаниях. Но что-то же нужно сказать.
— А как работал дедушка? Вы ведь давно его знаете?