Мисс Микс
Annotation
«Самым ранним воспоминанием моего детства ясно рисуется большой дикий утес и слышится шум морских волн, разбивающихся о него. На утесе стоят три пеликана с вызывающим видом. На заднем плане низко нависли темные тучи небосклона, а на первом плане — две морские чайки и гигант баклан зорко посматривают на тело утопленницы. Несколько браслетов, коралловые ожерелья и другие драгоценности дополнят картину…»
Фрэнсис Брет Гарт
Фрэнсис Брет Гарт
Мисс Микс
Самым ранним воспоминанием моего детства ясно рисуется большой дикий утес и слышится шум морских волн, разбивающихся о него. На утесе стоят три пеликана с вызывающим видом. На заднем плане низко нависли темные тучи небосклона, а на первом плане — две морские чайки и гигант баклан зорко посматривают на тело утопленницы. Несколько браслетов, коралловые ожерелья и другие драгоценности дополнят картину.
Одна из этих картин, рисующихся воображению, непременно, по моему мнению, согласуется с характером человека. Почему — я никогда не была в состоянии объяснить причину. Вероятно, ребенком я видела эту картину в какой-нибудь иллюстрации, или мать моя видела ее во сне до моего рождения.
Я была очень некрасивый ребенок. Когда я глядела на себя в треугольный зеркальный осколок, который всегда носила с собою, в нем отражалось бледное лицо, усеянное веснушками, с желто-зелеными волосами цвета водоросли, когда солнце прямо ударяет на нее над водою. Говорили, что глаза мои бесцветны; они были светло-серые; единственным украшением моего лица был большой, высокий, открытый лоб с висками белыми и блестящими как фарфор у дверных ручек.
Все в вашей семье были гувернантками. Мат моя была гувернанткою, и сестра также. Когда мне минуло тринадцать лет, и моя старшая сестра подала мне объявление м-ра Рожестера эскв., вырезанное из «Times\'а» того дня, я уже приняла это как свое назначение. Тем не менее таинственное предчувствие чего-то в будущем чудилось мне во сне всю ту ночь, когда я лежала на своей белоснежной постельке. На следующее утро, связав две картонки в два шелковых платка и захватив ящичек с гребенками, я покинула навсегда коттедж Минервы.
* * *
Блундербор-Голл — местопребывание Джемса Рожестера эсквайра было окружено со всех сторон мрачными соснами и печальными кипарисами. Ветер уныло завывал в длинных аллеях парка. Когда я подошла к дому, — я заметила какие-то таинственные фигуры мелькнувшие в окнах, а дьявольский рев и хохот раздался в ответ на мой звонок. Пока я старалась побороть в себе мрачные предчувствия, экономка, застенчивая и запуганная старушка, впустила меня в библиотеку. Я вошла под тяжестью разнообразных ощущений. На мне было узенькое платье из темной саржи, отделанное черным стеклярусом. Толстая, зеленая шаль была заколота у меня на груди. На руках были черные полу-митенки, отделанные стальными пуговками; на ногах — широкие резиновые галоши, принадлежавшие ранее моей бабушке. В руках я держала синий зонтик. Проходя мимо зеркала, я не могла удержаться, чтобы не взглянуть на себя и не могла не заметить, что была некрасива.
Я взяла стул, села в уголок и, сложив руки, спокойно ожидала прихода хозяина дома. Раз или два, тишину нарушил страшный гул, точно звон цепей, пронесшийся по всему дому, слышались проклятия, произносимые глухим мужским голосом. Внутренне я старалась приготовить себя ко всякой случайности и неожиданности.
— Вы, кажется, испугались мисс? Вы ничего не слышите милая моя? — сказала нервно экономка.
— Ровно ничего, — ответила я спокойным голосом; но в ту минуту ужасающий крик и шум передвигаемых стульев в комнате над тою, в которой я находилась, заглушил мой ответ. — Наоборот, здешняя тишина сделала меня так страшно нервною. — Экономка одобрительно взглянула на меня и тотчас заварила мне чай.
Я выпила семь чашек; когда я принималась за восьмую, я услыхала треск, и следом за тем в разбитое окно в комнату кто-то прыгнул.
* * *
Этот треск отнял у меня самообладание. Экономка наклонилась ко мне и шепнула.
— Успокойтесь. Это м-р Рожестер, он предпочитает входить иногда таким образом. Он шутит, ха! ха! ха!
— Это и заметно, — спокойно возразила я. Свободный порыв возвышенной души, порывающей нити, накладываемые обычаем. И я обернулась к нему. Он ни разу не взглянул на меня. Он стоял спиною к камину, ярко освещавшему его геркулесовскую фигуру. Лицо его было мрачно и выразительно; нижняя его челюсть была широкая и замечательной величины. Я была поражена его громадным сходством с гориллою. Внимательно следила я затем, как он своими мускулистыми пальцами рассеянно вязал узлы из кочерги. Вдруг он повернулся ко мне.
— Находите ли вы меня красивым, юная барышня?
— Вы не классически красивы, — возразила я спокойно, но в вас есть, если я могу так выразиться, отвлеченное мужество, искренний, цельный барбаризм, который, поглощая естественность… — но я остановилась, потому что он зевнул в эту минуту и показал при этом чрезмерную величину нижней челюсти; я заметила, что он уже забыл обо мне. Он обратился к экономке.
— Оставьте нас.
Старуха с поклоном удалилась.
М-р Рожестер умышленно повернулся ко мне спиною и молчал в течении двадцати минут. Я крепче завернулась в свою шаль и закрыла глаза.
— Вы гувернантка? — сказал он, наконец.
— Да, сэр.
— Существо, преподающее географию, арифметику и обращение с глобусами, ха! — несчастное женское отродье, жалкий образец девичества с преждевременным запахом чайных листьев и нравственности… Уф!
Я молча наклонила голову.
— Слушайте, барышня! — сказал он мне сурово; — ребенок, которого вы будете обучать — моя воспитанница — незаконный. Она родилась от моей любовницы, — простой девки… А! мисс Микс, что вы теперь думаете обо мне?
— Я восхищаюсь — возразила я спокойно — вашею откровенностью. Презренная деликатность заставила бы вас утаить это. В вашей откровенности я узнаю полную общность мысли и чувства, какая должна существовать у оригинальных натур.
Я подняла глаза; он уже позабыл о моем присутствии и стаскивал с себя сапоги и сюртук. Исполнив это, он опустился в кресло у камина и лениво водил кочергою по волосам. Я не могла удержаться, чтобы не пожалеть его. На дворе страшно шумел ветер, дождь с силою стучал в окна. Я тихо подошла к нему и села на низеньком стуле подле него.
Он повернулся и, не приметя меня, в рассеянности положил мне ногу на колени. Я сделала вид, что не примечаю. Но он вздрогнул и посмотрел вниз.
— Вы еще все здесь… Tete de carotte! Ах, я забываю. Вы говорите по-французски?
— Oui, monsieur.
— Taisez-vous! — сказал он резко, с замечательно-чистым акцентом. Я послушалась. Ветер страшно завывал в трубе, свеча слабо горела. Я невольно вздрогнула.
— А, вы дрожите, барышня!
— Ужасная ночь!
— Ужасная! Вы это называете ужасным, ха! ха! ха! Смотрите! вы, жалкий, ничтожный атом, смотрите! — он ринулся вперед и, выскочив в окно, сложил руки и замер, точно статуя среди бушующей бури. Он простоял не долго и через несколько минут вернулся обратно через каминную трубу. Глядя, как он вытирает ноги о мое платье, я приметила, что он забыл о моем присутствии.
— Вы гувернантка? Чему вы можете учить? — спросил он неожиданно, вдруг заглянув мне в лицо.
— Хорошим манерам! — ответила я спокойно.
— Ха! учите меня!
— Вы ошибаетесь, — сказала я, натягивая митенки. — Ваши манеры не требуют искусственной, особенной выдержки, в сущности вы вежливы; эти порывы и суровое обращение естественны, а естественность — настоящая основа уменья прилично держать себя. Ваши инстинкты нравственны; я вижу, вы религиозны. Как замечает св. Павел — см. главы 6, 8, 9 и 10…