Ошибочный адрес

И пока старик говорил, Шухова вспоминала. Когда-то и у нее был родной отец. Она смутно помнит его, хотя это было очень давно, и видела она его редко. Когда он появлялся в доме, тетка подталкивала ее к нему. Он сажал ее к себе на колени, щекотал душистой бородой, потом быстро ставил на пол, совал в руки новую игрушку или коробку с конфетами и исчезал так же внезапно, как и появлялся. Иногда он приходил домой окруженный смеющимися мужчинами и женщинами. Они пили вино, пели, играли на рояле. Тогда тетка, поджав губы, уводила ее в свою маленькую комнату, весь передний угол которой был заставлен иконами и всегда освещен огоньками разноцветных лампадок. Тетка опускалась на колени перед этим сияющим углом, ставила ее с собой рядом и начинала молиться, беспрестанно крестясь и обливаясь слезами. А в это время в других комнатах дома раздавались музыка, песни, смех. Теткины моления продолжались долго, и девочке иногда удавалось незаметно выбраться из комнаты. На цыпочках, она подходила к двери, за которой веселились, и в щель наблюдала. Но никогда вдоволь насмотреться не приходилось: неслышно подходила тетка, брала за руку и уводила в свою печальную комнату. Там она указывала на большой портрет красивой молодой женщины, висевший над ее детской кроваткой, и говорила, что, если мама узнает, как девочка подглядывает за плохими взрослыми, она рассердится и никогда не навестит маленькую Люду. Потом тетка рассказывала про ее маму, и девочка засыпала под монотонный шепот… Но все это помнится смутно, все далекое застлано какой-то пеленой.
Шухова вспомнила и последнюю встречу с отцом. На улице был день, но от дыма пожарищ он казался вечером. Горел дом рядом, горел дом напротив, горело в конце улицы еще несколько домов. Тетка дрожала от страха, прижимала Люду к себе и твердила молитвы. Прибежал он. Они бросились к нему, ожидая от него спасения. Он оттолкнул их, подбежал к стоящему у стены шкафу, отодвинул его в сторону, отпер дверку, вделанную в стену, и, подставив саквояж, стал ссыпать в него золотые монеты, золотые вещи, какие-то небольшие свертки. Пламя пожара освещало страшную в тот миг его фигуру. С наполненным саквояжем он кинулся к двери. Тетка, с вытянутыми руками, похожая на привидение, пыталась преградить ему путь. Он ударом ноги отшвырнул ее в сторону и исчез в черном провале двери.
Сейчас этот момент, момент последней встречи, ярко, во всех красках встал в ее памяти. Старик давно уже умолк, но немой вопрос «Узнала?» продолжал интересовать его. Об этом говорили глаза, пытливые, упорные.
Шухова глухо выдавила:
— Помню…
Она встала и, не оглядываясь, пошла из сквера.
Старик откинулся на спинку скамейки, запрокинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, и тихо стал напевать, без конца повторяя одну и ту же пару строк.
Вечером, ко времени возвращения дочери с работы, Мыкалов появился возле ее дома. Ритмично меряя шагами тротуары, он то приближался к дому, то отдалялся. Скоро ему надоело двигаться. Он присел на приступок возле подъезда соседнего дома, трость положил на колени и замер. Незаметно Мыкалов уснул. Ему снилась его маленькая комнатка в Алма-Ате, тихие вечера, которые он проводил в ней, встречи с ласковой однорукой еврейкой, добровольно взявшей на себя заботу о его финансовых делах и личной жизни. Когда грусть о молодости и роскошной жизни все же озлобляла его и под крышей уютной квартиры еврейки, он искал уединения в своей пустой комнате…
Открыв глаза, Мыкалов по уменьшившемуся потоку прохожих догадался, что проспал порядочно. Он резво встал и, постукивая тростью, двинулся вперед. Он поругивал себя за сонливость, опасаясь, что дочку разгневает его позднее появление, тем более он не рассчитывал на приличный прием. Но откладывать свой визит он просто не желал.
— Кто здесь? — спросил голос дочери.
— Открой, это я.
Замок щелкнул, дверь приоткрылась.
— Ах, это вы, — передразнила Шухова, оглядывая старика. — Вытирайте ноги.
Он послушно зашаркал ногами о резину.
— Довольно, входите.
Мыкалов вошел, осмотрелся и повесил картуз на крючок вешалки.
— Долго тебя не было, — нерешительно начал он. Пригладив рукой волосы, поправил очки и продолжал: — Думал, не придешь совсем…
Шухова заперла дверь и прошла в комнату. Мыкалов потоптался в прихожей и, ссутулившись, вошел следом. Сел на стул около двери. Шухова сидела в кресле и наблюдала, за ним. Он заметил иронию в ее взгляде и разозлился.
— Отдельная квартирка?
— Изолированная, — в тон ему ответила Шухова.
«Ах, коза, издеваться над родичем».
— Помнишь, наш дом красовался на Юнкерской… Посмотрел вчера, там и следов от былого не осталось… Аж места, где домик стоял, определить не мог.
— Да, печально, в городе от вас ничего не осталось. Ни одного воспоминания… Печально. Я понимаю, вернуться в город юности, а оказаться у разбитого корыта — невесело… Не печальтесь, главное вы живы и здоровы, а остальное бог пошлет.
Мыкалов промолчал, Шухова порывисто выпрямилась, подошла к нему и наклонилась так близко, что Мыкалов увидел мелкие морщинки возле глаз, вдохнул аромат ее тела.
— Скажите, пожалуйста, а где, где то золото, которое вы унесли тогда?
Мыкалов опешил. Столь неожиданный вопрос поставил его в тупик, и, чтобы выиграть время, Мыкалов засмеялся длинно, азартно. Но глаз не отвел.
— Некрасиво учинять допрос… Если хочешь знать, за ним и приехал.
Шухова улыбнулась.
— Золото здесь?
— Было здесь. Сохранилось ли оно — вопрос. Годков накрутилось немало.
— Где вы его спрятали?
В ее голосе слышалось явное недоверие.
— В больничном саду зарыл, — буркнул Мыкалов.
Бурчанием он как бы подчеркивал: «Золото мое, а не твое, козочка».
Шухова торопливо пересекла комнату и вышла на балкон.
— Идите сюда, папаша.
Мыкалов подчинился. Дочь рукой указала на широкий проспект, сияющий пунктирами огней.
— Там?
— Надо полагать, городской вал проходил здесь?
— Проходил здесь. Вы тоже раньше частенько хаживали тут, должны знать.
— Сад не изничтожили?
— Нет, в нем теперь детский парк нашего завода.
— Что, если оно на месте? Зарывал я глубоко, — бодро проговорил Мыкалов.
Он сам теперь почти верил в эту ложь и радовался неожиданно представившейся возможности быть около дочери, выполнить то, зачем прибыл. Его удивил и в то же время обрадовал интерес дочери к золоту. «Кровное все же взяло верх», — подумал он не без приятного удовольствия.
— Люда, ты не бойся меня. Я просто несчастный человек, пусть нехороший в моральном отношении… Я не из тюрьмы явился или еще что там. Нет! Документы чистые. Я много работал, трудом крепил Советскую власть… Жизнь моя как радуга, вся из полос невзгод и лишений.
Неувязка вот с именем… Я теперь Иван Сидорович Степкин…
Шухова рассмеялась.
— Уверяю тебя, все законно.
— Я помню, у вас было родимое пятно на руке. Где оно?
Мыкалов содрогнулся; благословляя темноту, он опять засмеялся.
— Совестно, доченька, признаться на склоне дней… В двадцать пятом году влюбился в одну особу… У нее в Москве был частный косметический кабинет, и вот она сделала мне так, что пятно пропало.
— Хорошо, пусть так, папаша. Завтра я устрою вас на работу в парк ночным сторожем. Ясно? И ночью не спать там…
Мыкалов облегченно вздохнул. Слова дочери открывали ему простор в действиях.
— Смотрю я на тебя и думаю, как трудно жить на белом свете крашеной…
— Как крашеной?
— Чего тут не понимать! На заводе, при людях, ты как настоящая коммунистка, а нутро самое буржуйское. Золота буржуйского жаждешь…
— Хочу! Я его на детские дома пожертвую.
— Полно, доченька, не чуди! Ты — да пожертвуешь! Ты в нашу породу ударилась. Бабушка Анфиса, покойница, страсть жадна до золота была…
— Вас могут узнать в городе.
— А я не боюсь. Чего мне опасаться? Что я, преступник? Другое дело, что я для тебя и твоего супруга неудобство могу представлять своей персоной. Но и то, какое неудобство? Просто как бы тень от луны. Я вас понимаю. Ты не смотри, что я старый. Вот ты марксизм, надо полагать, изучаешь и должна знать, что так называемый биологический подход к людям давно осужден. Известно, что сын за отца не отвечает, а тем паче дочь…